Раньше его фигура возникала в голове резкими вспышками, неожиданными уколами боли, заставляя затаивать дыхание и чувствовать, как по коже пробегает неприятная волна. Теперь – нет. Всё стало размытым, неважным, будто происходило не с ней, а с кем—то другим. Если бы он вдруг появился перед ней сейчас, то что бы она почувствовала?

Лена закрыла глаза, ощущая, как остатки мыслей медленно растворяются в темноте. Теперь весь её мир вращался вокруг одного человека, стал зависим от его взглядов, слов и решений, подчинился созданному им порядку.

Леонид стал тем, вокруг чего строилась реальность. Он определял ритм жизни, задавал правила, на которые нельзя было повлиять, но к которым можно было адаптироваться. Он заменил собой всё – старые привязанности, прежние ориентиры, желания и даже воспоминания. В какой—то момент всё остальное просто потеряло смысл.

Однако было ли это действительно так, или её восприятие просто изменилось под давлением новых обстоятельств?

Ведь где—то глубоко в ней было понимание, что выбор всё же существовал. Она могла бы продолжать сопротивляться, пытаться бороться, не поддаваться этому ритму. Но зачем? Что дала бы ей эта борьба, кроме боли и разочарования? Разве не лучше принять неизбежное, встроиться в систему, превратить подчинение в осознанный выбор?

Она не могла точно сказать, было ли это правильным или ошибочным, принесло ли ей настоящее облегчение или просто притупило способность чувствовать. Но одно было несомненно – боль исчезла, больше не сковывала движения, не определяла её решения, не являлась постоянным спутником её мыслей.

Раньше её существование было борьбой – за право выбрать, за возможность убежать, за сохранение себя в мире, который раз за разом доказывал, что выбора у неё нет. Сопротивление больше не имело смысла. Не оставалось необходимости искать пути спасения, ведь страх исчез, а вместе с ним ушли и беспокойные вопросы. Теперь следовало просто принять новые условия, подчиниться ритму, который был задан извне, и позволить жизни течь по установленным кем—то правилам.

Если боль исчезла, значит ли это, что окружающая реальность действительно стала лучше? Или это просто означало, что теперь всё стало проще, удобнее, более предсказуемой? Может ли отсутствие страдания быть единственным критерием хорошего мира? И главное – было ли это её личным выбором, или она просто приняла то, что неизбежно?

Свобода ли это – когда больше не чувствуешь боли, но и ничего другого тоже?

Мысли текли медленно, словно ускользая в тёмную пустоту. Она пыталась удержаться за них, развернуть в нужную сторону, но всё больше ощущала, как сознание проваливается в эту мягкую, обволакивающую тишину.

И перед тем, как погрузиться в сон, мелькнула мысль, которая почему—то показалась важной, но не до конца оформленной: если бы боль вернулась, захотела бы она чувствовать снова?

Лена проснулась рано, как всегда. В доме царила привычная тишина, густая, обволакивающая, отточенная до мелочей, как безупречно работающий механизм. Каждый её день начинался одинаково, с точностью до мгновения. Она открывала глаза, ощущала прохладный воздух на коже, слышала, как часы на стене отмеряют секундные промежутки, как тишина, прерываемая только еле заметными звуками, прокрадывается сквозь пространство. Это был порядок, в который она давно встроилась, существовала в нём без лишних движений, без лишних мыслей.

Её собственные действия были плавными, доведёнными до автоматизма. Одеяло медленно соскользнуло с её плеч, и Лена поднялась, чувствуя, как прохлада утреннего воздуха касается её кожи. Она не дрожала, не вздрагивала, даже когда босые ступни коснулись холодного паркета. Тело давно привыкло к этой обстановке, адаптировалось к безупречному распорядку, в котором не было места хаосу.