Она чувствовала себя пустотой, разорванным пространством, лишённым смысла и формы. Мир вокруг стал глухим, словно её существование больше не имело веса. Леонид, продолжая удерживать в руке бокал, не глядя на неё, лениво произнёс:

– Можешь идти.

Ни в голосе, ни в движениях не было ни приказа, ни насмешки, ни даже намёка на интерес. Он просто отпустил её, как ненужную вещь, которая больше не выполняет своей функции.

Лена не ответила. Она не могла. Слова потеряли смысл, растворились в этой комнате вместе с её волей. Осталась только механика тела, подчинившегося чужому решению. Она поднялась на ноги, но это движение казалось неправильным, чуждым. Её суставы протестовали, мышцы отказывались повиноваться, словно тело больше не верило, что может двигаться само.

Её тело было чужим, точно не принадлежало ей больше. Каждое движение давалось с трудом, словно она была не живым существом, а сломанной куклой, которая каким—то чудом ещё может двигаться.

Ноги дрожали, ступни плохо ощущали поверхность под собой, будто за эти часы они забыли, что такое ходить. Внутри стояла пустота – огромная, зияющая, поглощающая каждую мысль, каждое чувство.

Она с трудом оторвала ноги от пола, как будто что—то невидимое цеплялось за неё, удерживая на месте. Её движения были медленными, механическими, словно она двигалась под давлением чужой воли, без собственной силы и желания. Один шаг – он казался бесконечно долгим, чуждым, как если бы она только училась ходить заново. Затем ещё один. Каждый шаг был новым напоминанием о том, что внутри не осталось ничего.

Позади осталась комната, наполненная голосами, приглушённым смехом, звонким стеклом о мрамор. Всё это теперь не касалось её. Она уходила, но не была уверена, что когда—нибудь сможет уйти по—настоящему.

Только приглушённые голоса за спиной, звук стекла о мрамор, чей—то негромкий смех – всё это превратилось в гулкий, неясный шум, который больше не имел к ней никакого отношения.

Её сознание зависло где—то между реальностью и пустотой. Всё вокруг казалось размытым, несуществующим, будто она двигалась в мире, который перестал её замечать. Она не ощущала себя в этом пространстве, не чувствовала собственной значимости. Её не было здесь.

Она шла, не понимая, зачем. Просто двигалась вперёд, потому что ей сказали идти, потому что тело ещё следовало чужой команде, пока разум застрял где—то в той гостиной, в том холодном взгляде, в весе тарелок на её коже.

Её чувства были приглушены, словно завёрнуты в плотную пелену, через которую ничего не проникало. Она не ощущала боли, страха или гнева – только холодное, вязкое оцепенение. В этом состоянии не было ни мыслей, ни эмоций, лишь пустота, заполняющая каждую клетку её тела.

Когда мимо коридорного зеркала скользнуло её отражение, она замерла на мгновение, не сразу понимая, что это её собственное лицо. Чужие, безжизненные глаза, впалые скулы, осунувшиеся черты – всё это выглядело как маска, которую она никогда раньше не носила. В этих чертах не было ничего знакомого.

Но самое страшное заключалось в том, что это не вызывало удивления. Она знала – той Лены больше нет.

Бледное лицо, пустые глаза, впалые скулы, губы, дрожащие так, что она не сразу поняла, открыты они или сжаты. Тёмные тени под глазами делали её чужой, мёртвой. Это было не её лицо. Лена сделала ещё один шаг и поняла окончательно: её больше нет.

Та Лена, которая мечтала, надеялась, боролась – исчезла. Осталось только это тело, этот сосуд, эта оболочка, которая больше не принадлежала ей.

Она больше не чувствовала себя человеком, не осознавала себя частью чего—то живого, осмысленного. Мысли рассеивались, теряя чёткость, превращаясь в смутные обрывки, не имеющие начала и конца. Внутри не осталось ни боли, ни гнева, ни страха – лишь тишина, вязкая, всепоглощающая, тянущая её в пустоту.