А ведь с того злополучного дня он только и делал, что каждую ночь тайком от дочери молился, сколько слез напрасно пролил, умоляя Всевышнего, чтобы сия чаша миновала его хутор. Но так и не смог он достучаться до Иисуса Христа (то ли сам грешен сильно, то ли Бог не пожелал до конца его выслушать), да только вот и у него на дальней мызе объявились незваные гости с оружием.

– Все отдам им, все… лишь бы дочку не тронули, – как заведенный бормотал старик, то и дело спотыкаясь на ровном месте, поспешая, пока ничего не произошло. – Пускай и Пеструху забирают себе на колбасу, пускай весь мед хоть вместе с пчелами с собой уносят… Но только Стасю пускай не трогают…

Он видел, как рыжий парень большущими ручищами обхватил ведро, легко приподнял и прямо через край принялся жадно пить: парное молоко текло по его квадратному подбородку, капало на грудь внутрь ворота, а потом густо пролилось и на серый китель. Наконец парень отнял десятилитровую емкость от лица, вытер усы о плечо и со смехом передал ведро блондину, который стоял рядом и нехорошо скалился. Тот с видимой неохотой взял ведро, сделал несколько глотков и сразу же передал его приятелю, перекосил физиономию и с отвращением выплюнул белую жижу на траву.

Третий парень при своем небольшом росте хоть и выглядел довольно сурово (имел глубокий синий шрам, наискось распахавший его некогда красивое лицо), оказался не таким брезгливым и пил непроцеженное молоко большими глотками, как видно, соскучившись по домашнему молоку, которого давно не видел. Спустя минуту его изуродованное страшным шрамом лицо появилось из-за ведра и расплылось в блаженной улыбке. Он отдал ведро с остатками молока четвертому парню, а сам с довольным видом гулко постучал себя ладонью по заметно вздувшемуся животу, выпирающего арбузом между краями распахнутого кителя.

«Может, все и обойдется, – мелькнула у Мангулиса спасительная мысль, когда он увидел по-детски трогательные жесты молоденького бандита. – Не звери же они, в самом деле!»

Четвертый бандит торопливо шмыгнул крючковатым носом, как-то жадно схватил ведро и тоже принялся пить молоко большими глотками; руки у него непонятно отчего дрожали, хоть и был он на вид довольно крепким, с широкими плечами. По его вискам из-под нахлобученной на уши кепки ручейками сочился пот. За короткое время, выдув все, что ему досталось от приятелей, он бесцеремонно отбросил порожнее ведро в траву и с силой наступил на него подкованным каблуком тяжелого немецкого сапога, в которые они все были обуты.

При виде столь пренебрежительного отношения к вещи, ценной тем, что без нее в хозяйстве обойтись никак невозможно, у Стаси от изумления округлились глаза; она ахнула, всплеснув руками, как белая лебедушка крылами, но вовремя сообразила, что этим недоумкам ее испуг только на руку, спешно зажала рот ладонями, пряно пахнувшими коровой и парным молоком.

– Иди сюда, – все же не смог осилить звериного инстинкта Каспар, увидев раскрасневшееся лицо девушки, цепко ухватил холодными пальцами ее за тонкую кисть и нагло потянул к себе. – Сегодня ты будешь моей, – заявил он, заметно дрожа худосочным телом. – Веди меня на гумно… милостивая барышня, – трясущими губами пробормотал он. – И поторопись.

Стася уперлась босыми ногами в траву, но силы были неравны, хоть блондин и был здоровьем явно обделен; девушка заскользила следом за ним босыми подошвами по траве.

– Не смейте трогать мою девочку, – натужно закричал, брызгая теплой слюной, старый Мангулис; голос его сорвался, он закашлял и уже тише сказал: – Отставь Стасю в покое… негодяй.