– Что, Евлампий Фокич, нет тебе покоя, и усталость не берёт? – синие глаза женщины тепло светились, лучики собрались в уголках, – Не тужи, судьбу Савелия не тебе решать. А вот идём покажу тебе, что Савелию с собой нянька с кухаркой дали!

Евлампий и отказаться не смел, только душа у него зашлась, когда взяла Акчиён самолично привезённый им короб и открыла. Достав оттуда сермяжное полотно, она откинула его и пред взором старого конюха предстало страшное – сморщенный младенец, сухонький, жёлтый… Приглядевшись, Евлампий понял, что не блазнится ему, как сквозь тонкую кожицу бьётся, просится наружу что-то чёрное.

– Ведьма она, повитуха ваша, – сказала Акчиён, – И грех свой хочет другому отдать! Хорошо, что не открыли вы короб в дороге, иначе сгинули бы оба без вести во мрак! Никогда не выбралась бы душа, так и бродила бы в топях чёрных, человеку неведомых… Что ж, Евлампий Фокич, ступай спать, а мне совет держать нужно.

Евлампий со страхом смотрел на то, как бережно заворачивает Акчиён их «подношение», это же в голове не укладывалось такое – младенца им подкинули, волокли они его в коробе через весь лес, страсть какая… Возил он сюда людей, и всякие попадались, но везли они ей то муки, зерна, прочего припасу, кто с кошелём толстым ехал, но чтоб так?!

Да и Савелий в поясной-то суме то ли золото, то ли серебро привёз в уплату, но это… это зачем?

– Дак как же, матушка, это зачем же такое…, – он со страхом поглядел на Акчиён, и хотел было перекреститься, да от чего-то рука не поднялась, – А ты сама как же? Нешто не боишься греха чужого принять нечаянно?

– Как не боюсь, – ответила женщина, упрятывая свёрток обратно в короб, – Чёрного зла все страшатся, но это…, – Акчиён кивнула на короб и покачала головой, – Не на женщину сделано, а вот человек мужского полу принял бы, и до конца времён мучился.

– И как нам быть теперь, матушка, подскажи, научи! – Евлампий в отчаянии глядел на ведунью, – Вижу я, не в добрый час мы сюда приехали, только ты на нас не серчай! Савелий по незнанию да недоумию гордыню свою вперёд себя кажет, словно дитя неразумное. Ты на него не гневись, прости дурака бестолкового.

– Добрая у тебя душа, светлая, Евлампий Фокич, – покачала головой Акчиён, – А вот у Савелия… не по скудоумию он на людей свысока глядит, а по чёрной злобе да зависти. Вчера я сама совета о нём спрашивала, в семь зеркал гляделась, а всё одно видать – коли не будет Савелию урока, много людей от его руки умрёт, лишится крова, а дети – осиротеют и от поветрия страшного сгинут в муках. Смерти быть, и многого уже не исправить – запущено колесо, но многих ещё можно и спасти!

Старый конюх смотрел в потемневшие, словно грозовое небо глаза Акчиён… подумал, словно вся мудрость веков сейчас глядит на него оттуда, и не ему теперь спорить. Кем он считал Савелия до приезда сюда? Бестолковым, изнеженным барчуком, который только и желает, что на жилетку себе часы нацепить, да ходить важно, цепочкой позвякивать, указывая прислуге, когда обед подать…

Да видать Акчиён другое видит… её мир огромен, не такой «плоский» как для обычного человека, и есть в нём много такого, что человеку не понять, не осилить… Вот сколько раз Евлампий был здесь? Раз пять ли, шесть ли, теперь уж и сам не упомнит, а каждый раз видел разное… Такое, о чём спросить побоишься, потому как иным лучше и не знать.

– Ты, Евлампий Фокич, ступай отдыхать, да спи спокойно, не бойся ничего и совестью не терзайся. А завтра седлай гнедого, седло тебе Наксай даст, после вернёшь. Да поезжай домой, ни о чём не тужи, всё я исполню, что назначено. О Савелии не горюй, он своим путём пойдёт, коли духу хватит, то исправит всё, а нет… тогда судьбу свою примет. Через семь дней вертайся за ним, коли он решит остаться, а нет – вместе завтра и уедете от нас. Его решения обождём, на то ночь ему и дана.