Сапоги ищейки были облеплены комьями высохшей грязи, а одежда замусолена и покрыта пятнами дорожной пыли. Рубаху он носил диковинно, не как правильные мужики, а заправив ее полы под широкий пояс узких портов, обвешанных оружием. На левом бедре у него змеей свернулась длинная плеть, на конце которой блестело металлическое острое жало. Выше, прямо под рукой, торчала рукоять ножа. По другую сторону за пояс был воткнут черный кистень с граненым звездчатым билом. И, судя по не до конца вычищенным с него темным пятнам, он еще совсем недавно был в бою…

Черты лица у вошедшего были резкие, отталкивающие. Сквозь редкие рыжие волосенки, спадавшие на лицо длинными сальными паклями, виднелся глубокий рваный рубец, пересекающий небритую щеку от левого глаза до самого уха. Неровно сросшаяся багровая отметина даже при беглом взгляде вызывала отвращение.

Но самым пугающем в его облике была не она и даже не оружие, нет. Это были глаза: — один — блеклый, словно обесцвеченный, а второй — угольно-черный, как самая темная бездна, и оба его жутких глаза лихорадочно блестели, таращась прямо туда, где замер бледный ребенок.

Еще сильнее в голове девочки зажужжал неясный пчелиный гул, разбегаясь по коже мелкими разрядами. Крик застрял в горле твердым комом. Сперло и без того неровное дыхание. И лишь сковавшее девочку ледяное оцепенение уберегло ее от того, чтобы не разразиться горькими рыданиями.

Преследователь же вел себя так, словно и не видел ребенка. Положив ладонь на черную рукоять плети, он медленно скользил взглядом по комнате, пристально осматривая небольшой закуток, но внимание его ни разу не задержалось на Леоне. За мужчиной, шаркая потяжелевшими ногами, вошла Ружена. В комнатке еле хватало места — сделай он шаг-два в право и наткнулся бы на соломенную постель с замершей девочкой.

— Милок, ты хлядь сюды, — сказала вошедшая за ним Ружена.

Мужчина обернулся, и Добролюб, до того тихо сидевший рядом с Леоной, вдруг исчез, чтобы через секунду появиться сидящим меж глиняных горшочков на одной из настенных полок. Домовой быстро наклонился вперед и протянул руки к голове незваного гостя. А в следующий миг недруг застыл, остановив на женщине опустевший взгляд.

Ружена коротко посмотрела на сосредоточенного хмурого домового и убрала за пазуху раскрытый крохотный мешочек с мерцающей пылью, который было успела достать и поднять так, словно собиралась осыпать гостя его содержимым.

— Ну слушай, паршивец, — жестко проговорила она, пристально глядя в остекленевшие глаза мужика. — В избе девочки нет. Ты ошибся. Чутье тебя дальше тянет, к деревне. И ты с ним согласен — ты и сам подозреваешь, что она пошла бы к людям. На кой ей прятаться у одинокой бабки в лесу. Ты заберешь своих прихвостней и пойдешь с ними вдоль реки. У берега вы найдете ее следы и оборванный о ветки на круче лоскут одежд. Ты и сам знаешь, что это может значить. И чтобы увериться в том, что ребенка уже нет в живых, ты решишь ехать дальше, вниз по течению. За деревней, на берегу, вы наткнетесь на ее разодранную окровавленную рубаху и волчьи следы. Кровь, ты, немедля проверишь и убедишься, что она принадлежит Леоне. И пусть все твои услышат — это кровь девочки. Она упала в реку, не справилась и утонула, а выброшенное на берег тело задрали и растащили оголодавшие с зимовки волки. На этом все. Леона для вас мертва, ваши поиски окончены.

Ружена сделала домовому знак, и тот, еле шевеля губами, что-то тихо прошептал, дунул мужчине в лицо и исчез.

— Ты хлядь, говорю, травок-то сколь у меня. Вона и венички для баньки висят. Похляди, какие венички-то добротные. Сама собирала да захотавливала, лечебные они. Найдешь дочку-то, так захаживайте ко мне, когда воротиться-то соберетеся. Я-то уж старая, уж и больно мне одиноко тута, а я вам и баньку затоплю, и пирохов напеку, и соленица из похреба достану, — продолжала говорить Ружена со стариковским добродушием в голосе, поразительно выделяющимся в сравнении с тем, что произошло мгновением раньше.