— А ты-то видно отродясь не плоховала? — поддела ее Витана.

Послышался чей-то смешок — все знали, что у Зори раз через раз да новая оплошность.

— Да все мы хоть раз, да глупили или портили чего. А только видел кто-нибудь, чтоб он на нас так гневался? — вступилась Лесяна. — Так что ты, Зоря, понапрасну-то хулу не возводи.

— А чего я? — пробурчала Заряна. — Я на него волком не гляжу, да зубы не скалю.

«Да и он тебя улиткой да бестолковкой не зовет» — обиженно пробурчала Леона.

— Волком глядеть — тоже мне велика вина! — Воскликнула Леся. — Ты вон тута намедни[3] все мечи им чуть не поржа́вила. И что он? Разве сказал тебе хоть кто слова худого?

Заряна ответить не успела.

— А ну хорош пустой болтовней маяться! — побранила девушек появившаяся вдруг Верхуслава. — Ишь зацепились. Языками чесать дело-то нехитрое, да только глядишь, языки-то так и сотрете. Давайте-ка в огород поскорше, пока солнце высоко не стало. А то ведь сами же опосля реветь станете, что припекает.

— Мы как раз собирались, — сказала Витана.

— Ага, вижу я, как вы собирались… — проворчала Верхуслава. — Так уболтались, что аж работу побросали. Идите-идите, покамест не распалилось солнце-то.

Послышались шаги да шорох девичьих сарафанов.

— А куда Алешка подевалася? — спросила домовушка у уходящих девушек. — Опять у ней пряжа бесхозная лежит.

— А за ней Прошка забежал, они в конюшню умчали, — обернувшись, ответила Витана.

Судя по тому, что внизу стало тихо, а голоса теперь доносились с улицы — в избе Леона осталась одна. Девушка понуро села в кровати, потянулась, посмотрела на окно и, мученически вздохнув, упала обратно — сил не было никаких.

[1] Постреленок – уменьшительное от «пострел» – озорник, сорванец.

[2] Грай – громкий беспорядочный птичий крик, карканье.

[3] Намедни – недавно.

3. Глава 1.2

Глава 1.2

Наконец, взяв себя в руки, Леона быстро встала с кровати и заправила постель, чтобы боле не было соблазна прилечь.

Прохладная водица в тазу не принесла желанной бодрости, хоть и смысла с глаз сон. Даже зубная метелка и та казалась тяжелой…

Девушка вяло спустилась на первый этаж. Изба пустовала, только из стряпушной раздавался глухой быстрый стук. Леона с любопытством заглянула за каменную стенку печи — перед низким корытцем с сечкой в руках стояла домовушка и быстро рубила квашенную капусту с варенными яйцами — видно сегодня пироги будут печь.

— Проснулась, — заметила Верхуслава, отложив сечку[1]. — Вон, тама, на печке под полотенишком тебе кушанья оставили. Бери да иди садись за стол. Я тебе покамест отварчику налью, небось силушек-то нет совсем…

Леона благодарно улыбнулась и заглянула под тряпицу. В животе у нее призывно заурчало — в миске стояла молочная каша из ее любимого овсяного толокна с растаявшим золотистым солнышком в центре. Девушка сунула в кашу лежавшую рядом ложку, взяла в зубы теплую краюху и, подхватив с печи миску, устало отправилась за стол.

Усевшись, Леона вяло помешала густую овсянку, растягивая по ней желтое маслице. Девушку все еще клонило в сон, и двигалась она заторможенно… Она подняла ложку к губам, вздохнув, сунула в рот и с первой же съеденной порцией теплой каши, почувствовала, как мягкой волной расходится по телу сила.

— Ну чего, легче-то делается? — спросила Верхуслава с аппетитом уплетавшую кашу Леону.

Девушка, уже ощутившая себя куда бодрее, согласно кивнула.

— Ну, ешь-ешь давай, — ласково проговорила домовушка.

На стол перед Леоной опустился стакан с горячим ароматным отваром.

— Силушек добавит, — сказала Верхуслава, пододвигая стакан ближе, и уселась на соседнюю лавку.