Ванна пошла мне на пользу. На деле я расслабилась, боль в ногах унялась и поплакав мне стало немного легче. Я вздохнула и огляделась.

В таком месте можно чувствовать себя как-то, словно ты королева, а я чувствовала себя, как оборванка, которую подобрали на улице и решили привести в божеский вид. Сколько там об этом есть всяких сюжетов? Сжавшись, уставилась на словно уничтожащий меня своим видом красивейший потолок.

Надо было сразу просить антидепрессанты, сразу тяжёлая артиллерия, может не случилось бы такой хрени?

Я вылезла. Полотенца тут вполне похожи на наши, такие словно из микрофибры. Мягонькие. Выйдя в ставшую внезапно моей комнату, я обнаружила на кровати вещи. На улице было что-то вроде поздней весны или может лета, хотя почему-то внутри меня было такое удивительное понимание, что нет, это пока ещё весна. Она пахнет иначе. И я вспомнила запах крови Гэласа, от которого меня унесло в дали дальние. Надо было и об этом спросить. А то вдруг при мне кто кровь пустит, а я сойду с ума, как они вот все нервничают на меня глядя.

В замке было тепло, как ни странно. Мне всегда казалось, что в помещениях таких размеров просто нельзя сохранить тепло, тут должно быть холодно, потому что три двери и размеры комнаты, словно даже не знаю с чем сравнить, но мне виделось, что спальня эта просто невообразимо большая. Такая не нужна, тут ещё человек пять жить и спать могут, и не сталкиваться друг с другом.

А ещё тут стояло зеркало в полный рост. Я надела очень мягкие на ощупь юбку, цвета пожухлой зелени, рубашку белую, почти такого же кроя как на всех здесь, с такими серебряными пуговками на плече и длинным рукавами. Юбка такая расклешённая, длиной миди, доходила до середины икры. Вот обувь мне не принесли, но пол достаточно тёплый, так что ладно.

Я уставилась на своё отражение – ну, вроде я. Хоть это радует. Оболочки, кажись, не сильно отличаются от оригинальной, финальной, конечной, как там ещё её можно обозвать, версии.

В целом неидеальность моей груди и живота этот наряд скрывал. Пояс у юбки широкий и достаточно плотный, так что надёжно удерживал мой животик-дружочек, выносивший двоих детей подряд, решивший до конца моих дней рассказывать об этом миру, и потому никак не желающий спрятаться обратно внутрь, стать плоским, как раньше, что бы там я с ним не делала. Попа моя, такая круглая, аппетитная, вспомнились слова Серёги. На глаза снова навернулись слёзы.

Так, отставить слёзы! Нарыдалась уже, пить хочется, жуть.

И я вгляделась в лицо и поняла, что выгляжу весьма прискорбно. Впрочем, чего я хотела – столько рыдать? Раскрасневшийся нос, прямой и который я всегда считала слишком крупным для моего лица, но на деле нос как нос. Хотя мама всегда мне говорила, что мои нереально здоровенные глаза компенсируют и уравновешивают моё лицо.

Мама всегда знает, что сказать, чтобы поддержать. Просто, как сейчас, помню себя лет в двенадцать, смотрящую в зеркало этими вот “нереально здоровенными” глазами цвета тёмной синевы, но бракованные, с такими карими прожилками в радужке, которые всегда меня бесили, словно даже глаза не смогли до конца определиться какого они цвета, вроде голубые, но нет всё-же вот там немного карие. Брови тоже были такие не определившиеся, у всех или прямые, или красиво изогнутые, ну, на крайний случай очаровательные уголки, а у меня словно боженька рисовал и рука дрогнула. Сломанные такие брови. Впрочем, спасибо, что были, и спасибо, что никогда не надо было ничего там красить, рисовать или татуировать. Скулы, щёки эти такие, даже не знаю – неподвижные. Когда я улыбаюсь, у меня прорисовывается этот мимический треугольник, а вот щёки стоят на месте. Губы полные, по крайней мере не тусклые, и тоже работали на меня, а то была бы беда с таким-то носом. Но, если я их поджимала, а я любила их поджимать, дурная привычка, то тут с носом начинал соревноваться подбородок.