До Ведерниковского станка было двенадцать верст пути, с одним попутным станком, в восьми верстах от поста Дуэ. Собираясь в дорогу, Ландсберг, еще не сообщивший иванам о своем решении, кое-что все же предпринял. В лавке Бородина он, ощутимо тронув первое полученное жалованье, купил пять фунтов сахару, а в следующей лавчонке дрожжей. Покупка предназначалась для смотрителя того самого попутного к Ведерниковскому станка, отчаянного пьяницы. Уединенность и малопроезженность тракта подвигли смотрителя на незаконное и преследуемое по закону занятие – винокурение. Ландсберг уже знал, что в полуверсте от станка, в землянке, смотритель ставил брагу и потихоньку гнал пьяное зелье. Случалось это, правда, не часто – сахар на Сахалине был весьма дорог, а ягодный сезон еще не наступил.

За последнюю неделю дождей на Сахалине не было, и благодаря этому обстоятельству дорога в станок была в приличном состоянии. Лошадь исправно перебирала мохнатыми ногами, колеса экипажа не ныряли в выбоины и промоины, не застревали в липкой грязи.

Наслышанный о Карагаеве, Ландсберг знал, что тот был из военных фельдшеров, в свое время попал в Карийскую каторгу за какое-то воинское преступление, отбыл там десять лет. А потом, как это нередко случалось с осужденными нижними воинскими чинами, изъявил желание стать надзирателем. Доказывая тюремному начальству свою преданность и старательность, такие надзиратели из бывших острожников обычно становились самыми жестокими притеснителями арестантов. Почти у каждого из них, как правило, была в прошлом темная история обиды на бывших товарищей и яростное желание мстить за эту обиду либо унижение. Неутолимую злобу к каторжникам у таких людей подпитывало и то, что и в вольном обществе они продолжают оставаться изгоями. Карагаев был изгоем и для каторги, и для тюремной администрации Сахалина.

Но, как понимал Ландсберг, всеобщие презрение и ненависть к Карагаеву не означало то, что расправа с ним будет расследована спустя рукава. Скорее уж наоборот: тюремная администрация положит все силы, чтобы найти и примерно наказать исполнителей и зачинщиков расправы. Иначе было нельзя: на Карагаеве и ему подобных держалась вся каторга, дисциплина среди самых темных и отчаянных отщепенцев и отбросов общества.

Лениво пошевеливая вожжами, Ландсберг машинально отмечал в голове и рельеф местности, по которой катилась его коляска, и профиль дороги. Иногда он натягивал вожжи, выскакивал из коляски и более внимательно осматривался вокруг, определяя наиболее удобные точки будущей засады. Его ничуть не смущало при этом, что до указанного иванами места еще далеко: верить до конца каторге и ее иванам у него не было никаких оснований.

Чуть кривоватая шеренга телеграфных столбов новой линии тянулась вдоль всей дороги в Ведерниковский станок. Провод на столбах еще не был провешен. Огромные черные вороны изредка взлетали и тяжело усаживались на верхушках столбов, внимательно следили за проезжающей коляской.

Лошадь подняла на ходу голову, коротко фыркнула, и тут же Ландсберг ощутил в воздухе легкий дымок, признак приближающего человеческого жилья. Да, пора бы уже и быть Силинскому станку, названному по имени давнего смотрителя Афанасия Силина.

Домишко смотрителя был сооружен чуть в стороне от тракта. Низкая кривая труба курилась дымком, однако ни на шум подъехавшей коляски, ни на оклик и посвист Ландсберга никто не ответил.

Опять Афоня в своей смолокурне пребывает, отметил про себя Ландсберг. Набрал в легкие побольше воздуха и свистнул громко. Лошаденка от неожиданности присела было на задние ноги, и только натянутые предусмотрительно вожжи удержали ее от бега.