– А ты разве знаешь, сколько тебе отмерил Господь? – часто спрашивала Александра его возлюбленная, Екатерина Долгорукая.

– Я узнаю об этом в положенный час, – серьезно отвечал император и, отворачиваясь, незаметно смаргивал непрошеную слезу, вызванную, впрочем, не боязнью смерти, а благоговением перед неисповедимостью мудрости Господней.

Его отец, император Николай I, слез своих детей, и в первую очередь слез Наследника, терпеть не мог. Он сердился на Александра за это, выговаривал ему, поддразнивал. Будущий император видел слезы на глазах своего несгибаемого, казалось бы, отца лишь однажды.

…Это было в день восстания на Сенатской площади, когда Александру еще не исполнилось и восьми лет. Там, на площади, стояли офицерские полки, там решалась судьба России. Император Николай I, самолично, путаясь в пуговицах, надел на маленького Наследника искусно пошитый гусарский мундирчик и по длинной широкой лестнице снес его на руках во двор, где стояли ряды оставшегося верным ему лейб-гвардии Саперного батальона.

– Саперы! Гвардейцы! Дети мои, я доверю вам самое дорогое, что у меня есть, – голос императора предательски сорвался, когда он передавал в руки солдат Наследника.

Строй саперов рассыпался, наследника бережно передавали из рук в руки, пока он не очутился далеко от отца, в самой гуще солдатских шинелей, усатых и обветренных физиономий, многие из которых несли следы французских клинков и шрапнели. Маленькому Александру стало страшно, и он заплакал в голос. Тогда в толпе гвардейцев – не строе, а уже толпе – возник грозный ропот. Словно подстегнутые волнением государя и слезами его первенца, саперы загомонили:

– Не выдадим, государь!

Ропот рос, превратился в глухой неразличимый гул, потом в рев сильного зверя, выведенного из умиротворения.

– Животы свои положим!

– Только прикажи, государь! Мы зубами бунтовщиков рвать станем!

– Спасем Наследника и Россию, братцы!

Толпа, сразу ощетинившаяся штыками, ревела в едином мрачном экстазе перед кажущейся маленькой фигуркой отца на ступенях. Ей не хватало только слова, жеста – и она ринулась бы на Сенатскую площадь, где были обидчики «надежи-царя» и этого маленького испуганного мальчика…

Батальон ревел, как разбуженный зверь, – яростно и страшно. Чьи-то руки больно прижали Александра к пропахшей потом, водкой, крепким табаком и дымом бивуачных костров шинели. Мальчик с ужасом, прижмурившись, поглядывал на лицо усатого звероподобного фельдфебеля со страшным шрамом через всю щеку и обрубком левого уха. Но его руки были бережны и надежны – и мальчик постепенно успокоился.

Бунт закончился не начавшись.

Но после этого дня Наследник всегда выделял Саперов Гвардейского батальона. Чаще других надевал мундир с его цветами. Чаще заезжал в Красное село, где летом квартировали саперы. Повзрослев, он как-то попытался найти того самого фельдфебеля – но так и не смог отличить его от других нижних чинов. И под Плевной, в своей палатке, Александр всегда укрывался не одеялом, а простой солдатской шинелью, подаренной ему умирающим сапером в первое же посещение государем санитарного городка.

И вот нынче он узнал, что среди его любимых саперов есть, оказывается, и уголовные преступники! Не сегодня узнал, конечно, а неделю назад, когда Зуров и Маков доложили ему о том, кем оказался наделавший в Петербурге много шуму двойной убийца из Гродненского переулка. Поначалу Александр был оскорблен в лучших своих чувствах, возмущен. Он не верил тому, что убийцей оказался офицер Саперного батальона, к тому же герой Туркестанских походов и последней Восточной войны. Он требовал тщательнейшего расследования.