– Уже ухожу, уже! И последнее, господин Ландсберг! Весной следующего года, когда пароход снова оказался во Владивостоке, я все же поинтересовался у капитана судовыми документами относительно пассажиров. И с удивлением узнал, что мадам Мешкова не доехала до Одессы, а неожиданно для экипажа сошла на берег в Адене. Отчего бы, сударь? Чрезвычайно любопытно – не правда ли?

– Кому как! – сухо бросил Ландсберг. – Могу только повторить, что на Сахалине ни с мадам Мешковой, ни с Сонькой я не общался. Если вам не дает покоя это давнее дело, благоволите обратиться в соответствующие инстанции, господин Стадницкий! Ко мне у вас, надеюсь, больше вопросов нет?

Сыщик, к явному облегчению Ландсберга и метрдотеля, откланялся и ушел.

Аппетит Ландсберга был безнадежно испорчен. Ковыряя вилкой сложный гарнир, он неотвязно размышлял о том, какая все-таки это прилипчивая вещь – прошлое. Не отпускает, проклятое! Вот и тут: времени сколько прошло – а, поди-ка, напомнила о себе Сонька! Клялась ведь, божилась, что с новыми документами и в новой личине о старых грехах позабудет! И что же? До Владивостока только успела доехать, да и «засветилась» тут с прежними своими проделками!

Судя по всему, сыщик не сомневался в том, что кражу в ювелирном магазине совершила Сонька. Тем более, что предприимчивые людишки на Сахалине сотнями тиражировали фотографии мадам Блювштейн. Наверняка ее портреты попали и во Владивосток – а значит, и к сыщику Стадницкому. Ландсберг усмехнулся: ей повезло и тут! Обратись ювелир к сыщику пораньше – уехать Сонька отсюда не успела бы…

Многозначительность Стадницкого Карла настораживала. Сыщик явно чуял, что коммерсант Ландсберг знает больше, нежели говорит.

Не решит ли он продолжить свои изыскания? Может, не надо было гнать Стадницкого, а попытаться выпытать у него всю информацию?

«С другой стороны, времени с тех пор утекло порядочно, – успокаивал себя Карл. – Все эти годы про Соньку никаких слухов не циркулировало. И запросов на Сахалин насчет нее не поступало. Для тюремной администрации острова она умерла».

«Нет», – решил Ландсберг. Нет, не проявив никакого интереса к «любопытной информации» Стадницкого, он поступил все-таки верно. Еще четверть часа – и поезд унесет его из дальневосточных пределов – как Ландсберг надеялся, навсегда.

Рассчитавшись за едва тронутый обед, Ландсберг выбрался из заставленного пальмами зала ресторана на дебаркадер и направился к своему вагону.

…Без малого сутки дружина Ландсберга, закрепившись на Жонкьерских высотах, сдерживала высадку японского десанта на своем участке обороны. Подпустив десантные баржи, спущенные с боевых кораблей, на расстояние ружейного залпа, дружинники открывали пачечный огонь. Баржи смешивались, замедляли движение, рассчитывая на поддержку корабельной артиллерии. Корабли окутывались дымом, снаряды рвались на берегу, выворачивали камни и деревья. Однако дружине, разбитой на небольшие группы стрелков и рассредоточенной под прикрытием каменистых склонов, огонь корабельных орудий вреда почти не причинял.

Поняв, что на этом участке десант несет большие потери, японцы изменили тактику. Баржи стали направляться к берегу севернее и южнее Жонкьерских высот, где огонь обороняющихся был не таким плотным. Высадившись на берег и закрепившись, японцы принялись яростно атаковать подразделение Ландсберга с флангов. Дружина начала нести первые потери.

Ландсберг, укрываясь за камнями и в складках местности, лично провел разведку. Соседи с флангов уже оставили первую линию обороны и перебрались в дальние окопы. Постреливали по противнику не то что бы вяло, – но как-то недружно. В сильные линзы бинокля Ландсбергу было хорошо видно, что огонь ведется неприцельный. Дружинники, выставив стволы берданок за брустверы окопов, палили по большей части в «белый свет». Два пулемета стрекотали где-то за сопкой почти без перерыва, однако позиция пулеметчиков была выбрана не слишком удачно. Японские солдаты, почти не пригибаясь, сыпались и сыпались с барж на берег.