– Я повязку наложу, – пробормотала Анна.

– Мучают тебя бесы, сестра моя, мучают. Не дают тебе верить счастливо.

– Не дают, – усмехнулась Анна. – Но не бесы, а ум. Я же не могу выключить свой ум.

Настоятельница быстро взглянула на Анну.

– Предпочитать молитву размышлению, сестра моя, – вот выход. Молись беспрестанно, и мысли перестанут мучить тебя.

– Не понимаю, какая связь между…

– Я скажу, – кивнула настоятельница. – Смиряйся, терпи, молись о спасении.

– Не понимаю, – неожиданно для себя сказала Анна. – Зачем мне это новое мучение, этот мальчик?

– Молись о том, чтобы претерпеть эту новую для тебя боль, – тут же подхватила настоятельница.

– Вот так просто? – поразилась Анна.

– Жизнь во Христе и сложна, и невероятно легка одновременно, – широко улыбнулась настоятельница, легко перекрестилась и ушла.

Анна побрела в другую сторону от трапезной – она видела, что туда замчался мальчик, который всё скакал, скакал неподалеку во время их разговора, играл с котами, потом увидел, как кто-то вышел из трапезной с корзиной, полной свежевыпеченных коврижек, уловил запах и ловко проскользнул в открытую дверь.

То есть она все время исподволь наблюдала за мальчиком… То есть он не дает ей покоя… То есть ей это дано для… Для чего? Все ли, что с нами случается, нам для чего-то дается? Нет, конечно. Иначе как быть с тем, что ломает нашу жизнь? Гибель Артема тоже ей для чего-то дана? Анне уже говорили здесь, пытались говорить, что так Господь ее испытывал. Спасибо, не надо нам таких испытаний. Круг, знакомый круг мучительных попыток разума постигнуть непостижимое.

Может быть, те, кто когда-то давно сказал: «А ты просто верь», тоже прошли этот круг? И не раз? Споткнулись, уткнулись во что-то совершенно непонятное, несправедливое, невозможное, искали, метались, а потом вдруг поняли: ничего не пытаться понять – это же самое простое и приятное. И стали учить этому других.

Анна зашла в трапезную и сразу поняла, где сейчас тот мальчик. Около него оживленно сновали монахини. Он сидел перед огромной для него тарелкой супа и жадно, неопрятно ел.

Очень неприятный мальчик – твердо сказала себе Анна. Рядом с ним она увидела молодую женщину, и только по тому, как она была одета, и еще по подбитому глазу Анна поняла, что это и есть его мать. Лет ей было на вид непонятно сколько. От двадцати пяти до сорока пяти. Но это не тот монашеский стерильный возраст, который появляется от святости, воздержания, многочасовых молитв, многодневных постов, чистоты помыслов – настоящей чистоты, она таких видела, с незатуманенным мирскими мыслями сознанием, не все монахини такие, но на самом деле такие есть. Нет, это вовсе не то. Это болезненно-непонятный возраст. Опухшие губы – губы-то почему у нее так распухли? – целиком отекшее лицо, заплывший глаз с огромным синяком, заползающим на висок, стекающим к носу сине-зеленым пятном, тонко выщипанные пегие брови (тем не менее думала о красоте…), худая бледная шея, торчащая из бесформенного пронзительно-голубого свитера, выделяющегося из монашеских одежд невыносимо ярким пятном, руки желто-восковые, в каких-то красных пятнах…

Анна несколько секунд не могла оторвать взгляд от этого ужасающего существа и лишь потом опустила глаза. Да, молиться. И правда. А что тут поделаешь? Тем более что это гораздо проще, чем пытаться что-то изменить. Искренне молиться тяжело, но можно постараться себя заставить. Молитва – это душевный труд.

Анна отогнала неожиданно пришедшие в голову мысли о своей семье. Последнее время они стали как-то приходить чаще. Но Анна уверенно отгоняла их. Нет, она живет так, как решила, так ей лучше. Все равно им бы с ней было плохо. Потому что она не хочет жить обычной жизнью. Не хочет радоваться, заниматься глупостями, по воскресеньям ездить на природу, готовить ужины, смотреть, как с завидным аппетитом ест Ника и что-то рассказывает, смеясь. Нет, нет и еще раз – нет.