– Ты давай лопай… Меня уже тошнит смотреть на всё это. Не стесняйся. Как тебя?.. Кыся, что ли?..

– Мартын меня зовут, – ответил я и понял, что драка не состоится.

Бармен принёс для себя большую домашнюю фаянсовую чашку с крепким горячим чаем и присел за наш столик.

– А водочки? – спросил его Лысый, но Бармен отрицательно покачал головой.

– Не пьёт он, не пьёт, – усмехнулся Водила.

– А может, стопарик всё-таки врежешь? – настаивал Лысый.

– Ежели я при своей профессии буду ещё и стопарики врезать, недолго и в ящик сыграть, – рассудительно ответил Бармен. – А у меня в мои пятьдесят два годика, как говорит наш доктор Раппопорт Иван Евсеевич, сердце как у двадцатилетнего! И это при том, что я чуть не каждую ночь только под утро спать ложусь. Да, Рудольф?..

Но Рудольф в его сторону даже ухом не повёл. А мне сказал:

– Он на своём здоровье прямо чокнулся. Ни жены, ни детей… Раз в месяц девку какую-нибудь из бара снимет, она на нём минут пять попрыгает – и всё. Таблетки глотает, витамины жрёт. Когда в Стокгольм на «Ильиче» ходили, всё какие-то порошки шведские покупал для долголетия. Ещё года два назад говорил мне: «Клянусь, Рудик! Миллион долларов сделаю – и свалю с судна. Куплю на юге Франции (он по-французски запросто…) маленький кабачок, домик, и заживём мы с тобой, как белые люди»… Сегодня у него, по-моему, за третий миллион пошло, а он всё не сваливает. Конечно, где мы ещё столько заработаем? Только на нашей русской территории. То – недолив, то – пересортица, то – неучтенка, то – списание… А на «ченче» сколько мы имеем?! Ты ему бундесмарки – он тебе сдачу долларами, ты ему доллары, он тебе сдачу – франками… И всё по СВОЕМУ СОБСТВЕННОМУ курсу! Представляешь, сколько мы здесь навариваем?! Это ещё при том, что мы всем поголовно «отмазки» платим – и кухонному шефу, и кладовщикам, и старшему бармену, и директору ресторана. А уж командный плавсостав у нас весь пьёт на халяву!

– Ты извини меня, Рудик, – говорю. – Я в этом – ни ухом, ни рылом. Мой вроде писателя был, и мы с такими делами очень редко сталкивались. Один раз только мой в газету про что-то похожее написал, так его через два дня отловили на нашем пустыре и чуть не до смерти изувечили. Я его потом недели две выхаживал… Ты бы поел чего-нибудь, а, Рудик?.. А то я уже чуть не всю тарелку сожрал.

– Ладно, – говорит Рудольф. – Подцепи мне вон тот осетровый хрящик.

– Чего?! – не понял я. – Какой хрящик?

– Осетровый. Что, осетрины не знаешь?

– Нет.

– Господи… Что же ты тогда знаешь? – удивился Рудик.

– Хек знаю мороженый. Зато когда оттает…

Судя по толстой роже Рудольфа, по его заплывшим, ленивым, нелюбопытным глазкам, он о хеке вообще впервые слышал. Поэтому я даже не стал продолжать.

– Чего тебе дать-то? – спрашиваю.

– Вон тот хрящик, – говорит Рудольф. – Он у тебя под носом лежит. Запомни – осетрина самая дорогая рыба! Мы на ней будь здоров какие бабки делаем… Есть ещё, правда, севрюга, но нам её в этот рейс почему-то не завезли.

Выцарапал я для Рудольфа хрящик этой сев… Тьфу! Осетрины, сам попробовал. Не хек, конечно, но есть можно. И взялся за ростбиф. А над столом плывёт свой разговор.

– Куда идёте, чего везёте? – спрашивает Бармен.

– Я водочку «Столичную» в Нюрнберг везу, – говорит Лысый.

– А я фанеру в Мюнхен к Сименсу, – отвечает мой Водила. – Хотя грузились на одной фирме. У его хозяев. – И Водила кивнул на Лысого.

При этом известии у меня уши торчком встали, а хвост непроизвольно мелко-мелко забил по полу! Рудольф даже испугался.

– Ты чего?! – говорит. – Успокойся.