Чувствительность обостряется до предела. Мои нервные окончания просто сгорают без следа и всякого стыда. 

Я приподнимаю ноги, обхватив Бекетова за поясницу. Сгребаю ткань его рубашки пальцами и льну всем телом.

Какой-то неконтролируемый, животный порыв…

— Ещё, — стону ему в рот. 

Поцелуй ускоряется, углубляется. Превращается в грубое сношение. Он…

Ох…

Впервые понимаю смысл выражения «трахать рот языком».

Потому что да… именно так!

Быстро. Жадно. Грубо…

Ещё глубже!

Бекетов умело и жестко сжимает возбуждённую плоть, а через миг два мужских пальца уверенно вторгаются в истекающее соком лоно, я испытываю… 

Наверное, это оргазм. 

Но я чувствую бурю. Одновременное удовольствие и бессилие. 

Телу хорошо, но я его не ощущаю. Только волны и сжатия, бурление крови.

Пожар в каждой клеточке тела. 

Это прекрасно. Так прекрасно и хорошо, что почти больно, и начинает давить на грудь...

— А-а-ах… — выдаю с затухающим стоном. 

Пытаюсь унять сердце и дыхание. 

Но в груди упорно и гулко, часто стучит. 

Не унимается. Напротив, ещё быстрее начинает биться. Я делаю вдох и издаю стон боли — в грудь как будто вонзаются шипы.

— Больно, — шепчу. 

— Ты что-то пила?! 

Уколы боли не прекращаются, но одновременно накатывает отупение, теплом сжигает чувства и мысли. 

Хочется спать. Даже боль можно потерпеть. Если дышать часто и неглубоко. 

— Марианна, ты пила?!

Тон голоса Бекетова снова резок и холоден. 

Я пьяно и счастливо улыбаюсь, прикрываю глаза. Меня резко начинает вырубать. 

— Глаза открой! 

Хлопок по щеке. 

Резкий. Обжигающий. 

Боже, он ещё и девушек бьёт! 

Хам. Грубиян. 

Почему он мне так безумно нравится?!

— Тебе что-то кололи? Таблетки давали?! Ты пила хоть что-то?! 

Голос Бекетова доносится до меня как сквозь сон. 

— Марианна, блядь! — тормошит меня, как куклу. — Говори!

— Лимона-а-а-ад. Такой вкусный. Ты тоже… выпей, — шепчу слабым голосом, понимая, что мне не то что говорить, но даже дышать становится трудно. 

Почти невозможно. 

— Не отключайся. Не отключайся!.. 

2. Глава 2

Марианна

Пробуждение ужасное. Больно всюду, горло словно распухло изнутри, а меня начинает выворачивать наизнанку. 

Зрение то проясняется, то затухает. 

Кажется, рядом со мной суетится врач.

В борделе есть врачи?! 

Рядом гудят голоса. Крики. Маты. Грубые мужские голоса ругаются до хрипоты. 

Или мы уже не в борделе?

Всё раскачивается.

Я в машине?! Или это просто комната так быстро меняет цвета и тона, крутится адской каруселью. 

Потом меня резко бросает в темноту. 

Затем снова вытягивает на поверхность, где неоновые кляксы цветов режут глаза. 

И так по кругу. 

Изматывает нереально сильно.

Потом всё замедляется. Чувства возвращаются, продираются сквозь пелену отупения. 

С трудом разлепив мокрые ресницы, оглядываюсь кругом. Даже зрение возвращается. Только мне не нравится то, что я вижу. 

Кажется, я до сих пор в борделе. Ад не выпустил меня. 

Мне так плохо и страшно… 

— Б-б-бе…

Говорить не получается. Блею, как овца. 

Слёзы катятся градом. 

— Я здесь!

Знакомый голос снисходит на меня как божественная благодать. Близость этого мужчины для меня успокоительна и желанна. 

Бекетов садится рядом с кроватью на стул, перетягивает правую руку на своё колено и сплющивает мои пальцы. 

— Меня знобит, — снова всхлипываю. 

— Скоро отпустит. Обещаю. 

— Мне плохо. Мне плохо… 

— Знаю.

Лицо Бекетова склоняется над моим. Оно кажется мне белым-белым, как алебастровая маска, без единого признака жизни. Без эмоций, только глаза чернеют, как бездна. 

Пугающая темнота его зрачков страшит и манит одновременно. 

Тошнота снова подкатывает. Но тошнить нечем. Желудок сжимается и не выдаёт ничего. Только сухой, противный кашель и резь во всём теле.