Ощущение тревоги, охватившее Влада и цепко пристрявшее к нему, не проходило. Он шкурой своей, порами чувствовал опасность, только не мог понять, откуда она исходит.

Вечером Владу принесли на просмотр видеоматериал – надо было решить, давать его в эфир или нет.

Это был материал о том, что творится в Москве.

– «Беспредел» – это слово законное, литературное или, так сказать, новодел, рожденный улицей? – спросил Влад у Зюзбашева, усаживаясь поудобнее в кресле, – предстояло провести полтора просмотровых часа в небольшом, пахнущем старой известкой зальчике. В зале этом, как и во многих просмотровых комнатах в Останкино, была такая слабая вентиляция, что, кажется, ее не было вовсе.

Зюзбашев уселся в кресло рядом с Владом.

– Если бы это слово было рождено улицей! – Он усмехнулся. – Не-ет. Это лагерное слово, появилось еще в сталинскую пору, в лагерях, где-то в конце сороковых годов.

– Странно. А звучит очень современно. Как будто бы только вчера его подобрал на улице какой-нибудь длинноволосый лох, сутками вшивающийся около «Макдональдса», и пустил в оборот.

– Очень хочется выпить, – перевел разговор в другое русло Зюзбашев. – Ты не хочешь выпить?

– Хочу.

– Давай я принесу бутылку виски в зал.

– Не надо.

– Почему?

– Я за рулем.

– Тогда я выпью один.

– Запрещаю, – сказал Влад.

– Почему? – удивился Зюзбашев.

– Кругом подчиненные. При подчиненных пить нельзя. Понял?

Зюзбашев неверяще тряхнул головой:

– Влад, ты ли это?

– Я!

– Еще вчера ты не был таким. Сегодня в тебе появилось что-то «совковое».

– А не все в «совке» было так уж и плохо.

– Глазам своим не верю, Влад. И это говоришь ты, признанный демократ?

– Это говорю я, – сказал Влад и, повернувшись к видеоинженеру – полной женщине с лихими усиками, выросшими над верхней губой, махнул рукой: включай, мол, агрегат.

В душном зальчике погас свет.

На экране появилась отрезанная мужская голова. Остекленевшие, тускло сосредоточившиеся на чем-то неведомом темные глаза смотрели в упор на Влада: он невольно вздрогнул, вжался крестцом в сиденье кресла, пробормотал сипло, словно не верил тому, что видел:

– Что это?

В зале неслышно возник режиссер – гибкий человек со скользким взглядом, обладавший невесомой поступью разведчика либо траппера – опытного охотника, он всегда появлялся невидимо и неслышимо.

– Голова неопознанного гражданина. Позавчера ночью милиционеры нашли прямо под стенами Кремля, в Александровском саду, в мешке.

– А где… Где все остальное? Руки, ноги, торс?

– Тело ищут. Пока не отыскали. Но каков взгляд у головы, а? Правда впечатляет? – Режиссер еще что-то продолжал говорить, но Влад уже не слышал его, уши словно бы забило пробками, был слышен только странный внутренний звон, то усиливающийся, то затихающий.

Он закрыл глаза и махнул рукой.

– С этим все понятно. Страшные кадры. Давайте дальше.

– Дальше – обычная расчлененка. Если с отрубленной мужской головой – полная творческая ясность, то… – Режиссер так и произнес «полная творческая ясность». Влад, к которому эти слова все-таки пробились сквозь вату, не дал режиссеру договорить и недоуменно повернул к нему голову:

– Не понял.

Режиссер азартно взмахнул рукой.

– С этой головой я могу сочинить такую развесистую клюкву, такую романтическую историю, что любая баба Маня реветь будет, как корова. А расчлененка – это что… Это обычные кассеты с мусором.

На экране возникли туго набитые хозяйственные сумки – мятые, обтерханные, со старыми разъезжающимися молниями… Вот чьи-то красные набухшие руки расстегнули молнию на одной из сумок – обнажилось нутро, прикрытое газетой. Затем невидимый человек пальцем приподнял край газеты. Под газетой было мясо, обыкновенное мясо, много мяса, килограммов сорок.