Отец сердито покачал головой:

– Что ты несешь! Ну-ка ущипни себя. Нос на месте? На месте. Теперь за ухо дерни. Да посильнее! Больно? Вот и порядок. Значит, живой, а ведь сколько уже часов прошло! Наврал Колдун. Даже не думай – наврал. А Лев твой заплутал где-то, чего в жизни не бывает. Может, к утру и найдется. Давай-ка спать. Мишка согреет дом, если дрова догорят.

Серебристый медведь сонно посопел, поворочался на отцовских коленях, тихо дохнул ароматным банным теплом, свежими лесными травами.

– Мишка! – в отчаянии я обернулся к нему. – Ну ты же все понимаешь! Ты же как человек! Где мой Крылатый Лев? Где он? Объясни хоть знаками! Покажи!

Медведь глянул на меня виновато, скатился колобком с отцовских коленей, спрятался, как перепуганный малыш, за его широкой спиной. Подумал – и съежился, превратившись в крошечного, будто мармеладного, медвежонка. Всем видом он показывал: «Какой с меня спрос? Я ведь сам горюю…»

– Не пытай ты Мишку, – попросил отец. – Не может он ничего рассказать. Дождемся рассвета, а там видно будет.

Я не стал спорить. Изматывающая тревога трепыхалась в груди бесцветной прожорливой молью, изъедала сердце. Чтобы прогнать злобного мотылька, я прошелся по комнате, погасил свечи и лампы, еще раз с пустой надеждой посмотрел в плотную темень за окном и, в чем был, нырнул в постель.

Отец, скинув c плеч мохнатую домашнюю накидку, тоже лег – протяжно заскрипели пружины старой кровати. Несколько минут темную и густую, как кисель, тишину разбавляло лишь привычное громыхание львиных ходиков. Но вскоре отец, повздыхав и поворочавшись, поднялся.

– Что ты?

– Перебрал кофе, не усну, – будто оправдываясь, отозвался он. – Впустую валяться – только голова заболит. Пойду тапки шить. Продадим их – сахаром запасемся, карамели у Реуса купим, а может, и шоколада. А ты спи, сынок, ни о чем не думай.

Тапки у отца получались отменные. Он мастерил их из разноцветного войлока, расшивал лентами и бусинами, украшал замысловатыми узорами – народ раскупал мигом. Но никогда, никогда отец не шил ночами! Он не раз повторял: «В потемках только недотепы работают», и ворчал, если я, прогуляв весь день с ребятами, засиживался за книгами допоздна.

Днем он ни минуты не сидел сложа руки, но, едва спускались сумерки, оставлял все дела. Укладывался отец рано, и кофе не мешало ему спать богатырским сном. Выпив на ночь пол-литра обжигающей черноты, он заваливался на набитый соломой матрас, накрывался овчиной и закрывал глаза – а спал он бесшумно, как привык когда-то в дальних опасных походах.

А сегодня – вот оно как: «Кофе перебрал…»

«За меня боится, – понял я. – Вдруг от досады глупостей натворю? Слова Колдуна вспоминает: „Не прилетит Крылатый Лев – и сын погибнет“. А если… если так и случится?!»

Ледяной иней облепил меня целиком. Колючий страх, сотканный из миллиона мыслей-снежинок, приклеился к гортани, к животу, к сердцу, осел в груди увесистой и липкой студеной глыбой.

Но я разозлился на себя – и страх неохотно начал таять. Если и надо за кого тревожиться, то за отца! Изводится, сердце не бережет, а оно у него и так потрепанное – что ни битва, то зарубка. С виду-то Воин Вадим еще крепкий, как кряжистое дерево. Высокий, когда не сутулится. Но я-то знаю, что изредка он украдкой заваривает в кружке-великанше не кофе, а щепотки целебных трав – и давние раны мучают, и сердце беспокоит.

Устроив на плече Серебристого медведя, отец не спеша побрел в кухню. Чиркнула спичка, и в комнату вновь пробрался горький кофейный дух. Закрыв глаза, я мысленно обратился к родному облаку: «Лев мой солнечный, где ты? Давай так: я проснусь – а ты рядом!» Я даже улыбнулся, представив, как могучий Крылатый Лев ластится ко мне, нежится, обнимает, щекочет лицо пышной золотой гривой.