– Совершенством можно быть только внешне. Сама жизнь заставляет нас поступать неидеально. Человек никогда не достигнет абсолютного счастья, обитая среди себе подобных, потому человечество само создает препятствия. Само человечество уже препятствие. Абсолютного, безграничного, ничем не стесненного счастья не существует.

– Миша, я вовсе не хотела начинать этот разговор, ты сам вынудил меня!

– И жить с этим грузом, копя полунамеки и обиду? Нет, Тонечка, моя дорогая, это еще большее лицемерие, чем то, что сделал я.

– В чем было мое лицемерие? – почти с вызовом спросила Тоня, гордо вскидывая голову.

Крисницкий пожалел уже о своих словах.

– Прости, я лишь ляпнул первое, что пришло на ум. Только не говори теперь, что несчастлива в браке, – процедил Крисницкий, с опаской ожидая ответа.

Тоня склонилась над тарелкой и начала беззвучное подергивание плечами. Она ненавидела себя в моменты слабости и меньше всего хотела, чтобы кто-то видел ее такой.

Крисницкий испугался.

– Тоня, Тонечка, родная, только не плачь! Да, я ничтожество, ну прости ты меня! Все равно никем я не дорожу так, как тобой.

От него пахло силой и дорогим одеколоном, а шерсть жилета обычно щекотало нос. Как видно, мир сложнее, чем ей казалось. Но учили ее христианскому всепрощению.

– Что же теперь будет, что будет… – приговаривал Федотов, спускаясь с широкой лестницы, отороченной лакированными перилами.

Он выглядел более чем растерянно. Так, будто ему сообщили, что у него не осталось ни копейки сбережений. Хотя после последних событий это не будет удивительным. Дать вольную его черни… Зачем, к чему, кому будет лучше от этого? Неужели он плохо заботился о своих подданных, чтобы теперь они разбежались? Чего им не доставало?..

В тот февральский день 1961 года перед тем, как с предчувствием катастрофы ехать на службу, заранее зная, что там будет объявлено об эмансипации мужиков, Федотов долго лежал в постели. Проворочавшись всю ночь почти без сна, утром он был разбит и чувствовал не только привычную тяжесть в костях и бессилие перед болезнью и смертью, но и головокружение.

А в церкви… Батюшки, сколько там столпилось народу! Столько, сколько он и предположить не мог в своих угодьях. Те, кому не довелось протиснуться в душную церквушку, стояли на улице под злющим зимним ветром и молча ждали судьбоносного события. После оглашения содержания того таинственного пакета, воспринимаемого с почти благоговейным ужасом, народ в недоумении разбрелся по избам, почесывая макушки и тихо перешептываясь, косясь на господ. Только через несколько дней они вполне осознали, что получили мифическую свободу. Все это вылилось в гулянья, крики и безумный хохот черни, которому не решались противиться хозяева, выжидательно затаившиеся у себя в кабинетах, разглагольствуя об апокалипсисе и несправедливости мироздания.

– Как же царь батюшка допустил… – был единодушный приговор реформе из уст губернских аристократов, редко бывавших в столице и тративших там время на что угодно кроме политических споров. Избегая водоворота противостояния славянофилов и западников, тянущегося уже не одно десятилетие.

В Санкт – Петербурге передовые дворяне, затаенно сочувствующие декабристам, приветствовали тех из них, кто сумел выжить в ссылке и возвращался теперь постаревшими, с искалеченной судьбой и вырубленными на корню надеждами. Образованные, тянущиеся к европейскому процветанию молодые люди ликовали, прославляли государя – освободителя, только не заметно это было в глубинке, где отстраненные разговоры приобретали устрашающую, реальную окраску. И не до смешанной с настороженностью радости становилось помещикам, рискующим утерять половину годового дохода и урезать себя в необузданных нуждах.