Еще не хватало устраивать такую встречу, сумрачно думал он. А то ведь кончится слезами и припадком. Кстати, как бы и сейчас чего не вышло…

– А может, я – последний? – выдохнул Лешка и покрепче сжал его руку. – Может, как раз от последнего все и зависит?

– Леш, ну это же не делается так просто. Мало ли чего мы с тобой хотим? Нас, скорее всего, и не пустят. Мы же с тобой им никто – ни родственники, ни знакомые. Ну, допустим, позвоню я Николаю Викторовичу, но вряд ли он теперь что-то сможет. Он ведь сказал, дело закрыто. Врачи дали заключение, что этих мальчиков по состоянию здоровья нельзя судить. Да к ним, наверное, кроме родителей вообще никого не пускают. А потом, неизвестно, вдруг это их заболевание заразно?

– Ясно… – протянул Лешка. – Но ты все-таки ему позвони. Может, все-таки пустят?

– Ладно, – кивнул Петрушко, – позвоню. А сейчас пойдем за озеро, в орешник. А то у нас дедушка так и останется без своих листьев. Нам нужно нарвать две тысячи штук примерно. Этого ему на целый год хватит.

…А вокруг уже, оказывается, шумел порт. Ноги сами привели, пока в голове кипело и пылало. И оставалось лишь глазеть по сторонам.

Бескрайней, мутно-серой плоскостью до самого горизонта расплескалась Тханлао, солнце отражалось в воде миллионами золотых пятнышек, поверхность реки дышала, вздрагивала, то и дело рождая почему-то не белую, а светло-коричневую пену. Противоположного берега он не приметил, хотя дома на зрение не жаловался.

Зато здесь были корабли – десятки, если не сотни парусов растянулись вдоль береговой линии, сколько охватывал взгляд. И мелкие суденышки, немногим больше прогулочной лодки, и огромные красавцы едва ли не с многоэтажный дом, оскалившиеся звериными мордами на носу. Где-то паруса слабо трепетали, откликаясь на незаметные прикосновения ветра, где-то они вообще были спущены – видимо, судно намеревалось пробыть в порту еще долго.

Всюду – и на самих кораблях, и на грязных досках причала, и на берегу – деловитыми муравьями копошились человеческие фигурки. Одни суда разгружались, другие, напротив, принимали товар – суетливые носильщики, сгибаясь под тяжестью мешков и бочонков, бегали туда-сюда. Множество самого разного народа кишело в порту словно тараканы в запущенной квартире. Пестро разодетые матросы, деловитые торговцы, размалеванные девицы… Какие-то непонятные оборванцы, то целеустремленно бегущие куда-то, то явно слоняющиеся без дела. Нудно бормочущие попрошайки, подвыпившие солдаты, озабоченные чем-то стражники в полном боевом доспехе, с короткими копьями на плече и саблями у пояса. Наблюдались тут и богато одетые личности, и покрытые страшными, гниющими язвами калеки, и маленькие, едва выучившиеся ходить дети. Все это людское месиво кипело в исполинском котле порта, у всех имелись неотложные дела, и плевать им было на ошалело глазеющего Митьку. Порт жил своими заботами, нисколько не отвлекаясь на худенького светловолосого подростка в рабском ошейнике.

Вскоре, однако, на него обратили внимание. От крепостной стены в сторону причалов двинулась большая, оживленно обсуждающая что-то компания. Митька, погрузившись в свои мысли, не сразу их заметил и не посторонился с дороги. И очень зря – будь повнимательнее, наверняка бы увидел, как спешат убраться подальше нищие-попрошайки, как засуетились уличные торговки фруктами, как без всякой на то необходимости развернулся и двинулся в обратном направлении патруль городской стражи.

В чувство Митьку привел крепкий пинок пониже спины, бросивший его в горячую пыль. Ободрав коленку, он извернулся, поднял голову – и наткнулся на издевательский взгляд черных, точно перезрелая вишня, глаз.