Им велели слезть с мулов и повели через толпу пешком. Потом они спустились по старым каменным ступеням, шагнули через стертый обмылок порожка и стальную калитку и оказались в холодном каменном подвале, где давно уже была тюрьма и где им предстояло занять место среди призраков заточенных здесь когда-то мучеников и патриотов, а затем калитка за ними с лязгом захлопнулась.

Когда глаза привыкли к темноте, стали различимы скорчившиеся вдоль стен фигуры. Кто-то ворочался на лежаках из сена, шурша, как потревоженные мыши в гнезде. Кто-то негромко похрапывал. Снаружи, с улицы, послышались грохот повозки и глухой топот копыт, а из кузницы в другой части подземелья через каменные стены доносился приглушенный звон молотков. Малец огляделся. На каменном полу в лужицах грязного жира тут и там валялись почерневшие кончики свечных фитилей, а со стен рядами свисали засохшие плевки. Несколько имен, нацарапанных там, куда падал свет. Он присел на корточки и потер глаза. Какой-то человек в нижнем белье прошел перед ним к параше посреди камеры, остановился и стал мочиться. Затем повернулся и подошел к мальцу. Высокий, волосы до плеч. Он шел, шаркая ногами по соломе, и остановился, глядя сверху вниз. Что, не узнаёшь?

Малец сплюнул, поднял голову и прищурился. Узнаю. Я твою шкуру и на дубильне узнал бы.

На рассвете все поднялись с сена, уселись на корточки и равнодушно уставились на вновь прибывших. Полуголые, те цыкали зубами, сопели, ворочались и почесывались, как обезьяны. Скупой поток света обозначил в темноте высокое окошко, и раздались крики первого уличного торговца.

На завтрак дали холодного пиньоле, потом заковали в цепи, и под звон кандалов, распространяя вокруг жуткую вонь, все вышли на улицу. Надсмотрщик, золотозубый извращенец с арапником из сыромятной кожи, весь день гонял их по сточным канавам, заставляя на коленях собирать нечистоты. Под колесами тележек торговцев, под ногами нищих, волоча за собой мешки с отходами. После полудня они уселись в тень стены, съели обед и стали наблюдать за двумя льнувшими друг к другу собаками.

Как тебе городская жизнь? спросил Тоудвайн.

По мне, пока что она и гроша ломаного не стоит.

А я все жду, чтоб она меня очаровала, да вот не выходит никак.

Они исподтишка следили, как мимо идет надсмотрщик: руки за спиной, фуражка сдвинута на один глаз. Малец сплюнул.

Я первым его высмотрел, сказал Тоудвайн.

Кого это?

Сам знаешь кого. Вон его, старину Меднозубого.

Малец посмотрел вслед фланирующей фигуре.

Больше всего переживаю, как бы с ним чего не случилось. Каждый день молю Господа присматривать за ним.

И как же, по-твоему, выбираться из этой заварушки?

Выберемся. Здесь не в cárcel.

Что такое cárcel?

Тюрьма штата. Там есть старожилы, что попали туда еще в двадцатых.

Малец все глядел на собак.

Через некоторое время стражник снова пошел вдоль стены, пиная по ногам задремавших. Стражник помоложе держал винтовку наготове, будто эти закованные в цепи арестанты в лохмотьях могли взбунтоваться. Vamonos, vamonos[55], покрикивал он. Арестанты поднялись и, шаркая ногами, вышли на солнцепек. Под звон колокольчика по улице двигался экипаж. Они встали на обочине и сняли шляпы. Впереди шел служитель с колокольчиком. На боку экипажа был нарисован глаз, и четыре мула везли кого-то в последний путь. Позади ковылял толстый священник с образом. Стражники ходили между арестантами, срывая с голов новеньких шляпы и пихая их в руки этим нечестивцам.