Его отвели в какое-то строение из самана и поместили в пустую комнату. Он сидел на полу, а сторожил его паренек с безумными глазами, вооруженный старым мушкетом. Спустя некоторое время солдаты вернулись и снова куда-то его повели.

Шагая по узким немощеным улочкам, он слышал музыку – вроде бы фанфары, – и она становилась все громче. Сначала рядом шли дети, потом присоединились старики и наконец – целая толпа загорелых дочерна деревенских жителей, все как один в белом, словно персонал заведения для умалишенных; женщины в темных rebozos[45] – некоторые с открытой грудью, с нарумяненными almagre[46] лицами – покуривали маленькие сигары. Толпа росла и росла, стражники с мушкетами на плечах хмуро покрикивали на зевак, и они шагали дальше вдоль высокой саманной стены церкви, пока не вышли наконец на площадь.

Там вовсю шла ярмарка. Бродячее лекарственное шоу[47], примитивный цирк. Они прошли мимо клеток из толстых ивовых ветвей, где кишели крупные лаймово-зеленые змеи – обитатели южных широт; или покрытые пупырышками ящерицы с черными пастями, вымокшими от яда. Чуть живой старик-прокаженный вынимал из кувшина на всеобщее обозрение пригоршни ленточных червей и выкрикивал названия своих снадобий против них. Мальца и конвоиров толкали со всех сторон другие невежественные аптекари, торговцы вразнос и нищие, пока они не добрались до столика, на котором стояла стеклянная бутыль с чистым мескалем. В ней была человеческая голова, волосы плавали в жидкости, глаза на бледном лице закатились.

Мальца вывели вперед, крича «Mire, mire»[48] и отчаянно жестикулируя. Он стоял перед бутылью, а ему предлагали рассмотреть ее как следует и разворачивали к нему лицом. Это была голова капитана Уайта. Еще недавно воевавшего с язычниками. Малец взглянул в утопшие невидящие глаза бывшего командира. Оглянулся на селян и солдат, не сводивших с него глаз, сплюнул и вытер рот. Не родня он мне.

Вместе с тремя другими оборванцами, оставшимися в живых после похода, мальца поместили в старый каменный корраль. Щурясь, они тупо сидели у стены или бродили по периметру по засохшим следам от копыт мулов и лошадей, блевали, справляли большую нужду, а с парапета улюлюкала ребятня.

Он разговорился с худеньким пареньком из Джорджии. Так худо мне было – сил нет, признался тот. Боялся, что помру, а потом стало страшно, что не помру.

Я в горах видал человека на коне капитана, сказал ему малец.

Ну да, подтвердил паренек из Джорджии. Они убили его, Кларка и еще одного – так и не знаю, как его звали. Приезжаем в город, а на следующий день они засаживают нас в calabozo[49], и этот самый сукин сын заявляется туда со стражниками. Они гогочут, пьют и разыгрывают в карты – он и его jefe[50] – коня капитана и его пистолеты. Голову-то капитана ты небось видел.

Видел.

Жуть. В жизни не встречал такого.

Давно уже, наверное, замариновали. По правде говоря, им и мою бы надо замариновать. Чтобы больше не связывался с таким болваном.

Весь день они перемещались от стены к стене, прячась от солнца. Паренек из Джорджии рассказал, что мертвые тела их товарищей выложены на рыночных прилавках для всеобщего обозрения. Безголовый капитан валяется в грязи, его уже свиньи наполовину объели. Он вытянул в пыли ногу и прокопал каблуком ямку.

Готовятся отправить нас в Чиуауа.

Откуда знаешь?

Так говорят. Не знаю.

Кто это так говорит?

Вон тот, Шипман. Он немного болтает по-ихнему.

Малец всмотрелся в того, о ком шла речь. Покачал головой и выстрелил сухим плевком.

Ребятня торчала на стенах целый день. Они пялились на узников, тыкали пальцами и что-то трещали. Ходили по парапету и старались помочиться на спавших в тени, но пленники были начеку. Некоторые придумали кидаться камнями, но потом малец подобрал в пыли булыжник размером с яйцо и сшиб одного ребятенка – за стеной лишь глухо шмякнуло упавшее тело.