– Надо узнать, где она сейчас, – сказала я Свете.

– Да, попробую. У меня был телефон ее друга. Во времена ковида она тяжело заболела и оставила его номер на случай экстренной связи.

– Я по ней очень скучаю, – призналась я.

– Да, я тоже. Вы нашли кого-то на замену?

– Пока нет. Это, кажется, невозможно, – улыбнулась я.

– У нее должно быть все хорошо, да? – спросила Света.

– Надеюсь.

Маша хотела жить – переходить границы, ломать их, уезжать, переезжать. Она бы выжила в любой ситуации. И мы все – Света, я, мой муж, наши дети, Денис, кстати, вернувшийся в семью (они со Светой снова поженились и устроили пышную свадьбу), – следили за передвижениями Маши, как следят за полетом самолета. У Маши было все хорошо. Она встретилась со своим другом по сайту знакомств, который оказался приличным человеком, а не мошенником, как мы все думали поначалу. Маша переехала в Америку. Ее друг писал нам и слал фотографии, даже завел вроде как семейный чат, чтобы мы могли переписываться. Маша писала, что счастлива и жалеет, что не сделала этого раньше. Не изменила свою жизнь. Мы за нее радовались и отвечали, что живем как жили.

В северокавказском селе, где я выросла, жили разные люди. Мне они казались удивительными. Моя бабушка была журналистом и писала очерки и репортажи в газету как раз о самых обычных, на первый взгляд не выдающихся, но особенных. Они не совершали подвигов или великих поступков, но иногда маленький поступок, черта характера, невидимая помощь заменяют миллионы достижений. Бабушка учила меня с детства: настоящие герои – обычно очень тихие, неприметные люди, они нам встречаются каждый день. Она была права. Когда мне тяжело, неспокойно на душе, когда я понимаю, что не выдерживаю тревоги за детей или психологической нагрузки, я мысленно возвращаюсь в родное село. Кому-то помогают медитации, а мне – воспоминания о своем детстве и людях, которые меня окружали.

Дядя Аслан. Я не знаю, как правильно назвать его профессию. Наверное, цирюльник. В селе не было ни одной парикмахерской для женщин. Обычно справлялись сами – красились или хной, или басмой. От хны получался красный цвет, а не желаемый рыжий или медный, от басмы – иссиня-черный, а не глубокий черный.

Некоторые отважные женщины экспериментировали с добавками, смешивая хну с чаем, кофе или свекольным соком. Эксперименты не всегда заканчивались удачно. Впрочем, обязательный головной платок скрывал ошибки. Еще в ходу была ромашка – считалось, что она осветляет волосы. А какая кавказская женщина не хочет стать блондинкой? Так что ромашку собирали, сушили, делали отвары для ополаскивания, иногда смешивали с сывороткой, оставшейся от домашнего сыра, – в нее тоже верили как в средство для осветления и густоты волос.

За «химией» – шестимесячной завивкой – ездили в город. Но таких женщин можно было пересчитать по пальцам, химия в селе считалась вроде как не очень приличной прической. Городские, те да, ходят как хотят, а в селе царили консервативные нравы. Однажды моя мама приехала в село с короткой стрижкой: подбритый затылок и только сверху волосы дыбом. Такая мода тогда была в столице – сделать завивку, начес и полить щедро лаком. От мамы шарахались все соседки и буквально переходили на другую сторону дороги, когда ее видели. Даже я просидела в сарае несколько часов, отказываясь выходить и общаться с собственной матерью. Мне было страшно. Мамина стрижка была не просто неприличной, а совсем неприличной. У женщины не может быть коротких волос – пусть тощая и седая, но какая-никакая косица, а стриглись у нас только в том случае, если давали обет или если заводились вши.