– Тоже только втóрый, потому и хоронить не обвыкла, – отбросив ладонью волосы и так замерев, тихо отозвалась Маша. – Марфинька, старшáя-то, на третьем году сырным заговеньем28 преставилась от лихоманки… Так я тогда с печали едва ума не отбыла. А если и с Мишуткой что – так мне и вовсе свету больше не взвидеть: других-то не родить уж: стара… Тридесятьи семь29 по осени сравняется – да и откуда? Муж и раньше-то не охоч был до игрищ тех со мной – всё приговаривал: кабы вы, детушки, часто сеялись, да редко всходили30… Ртов, вишь ты, плодить не хотел, по девкам блудным шастал… А как видел, что я брюхата – так и по пелькам31 меня, аспид, и по чреву, и под гузно32– пока дитя само не вывержется… Когда – зарод, а когда и образ… Сам всех в выгребную яму вынес… Ничего, – говорил, – за то поп епитимьи не наложит33… Насилу жива осталась… – Мария увидела, что, устав от прыжков и воды, но так и не выявив победителя, Мишутка с Васяткой уже мирно сидят на двух перевернутых горшках посреди двора, и каждый бойко жует свою половину коврижки – и расслабилась, отпустила руку: – Так ты, значит, соседка, потому своей волей к другому мужу ушла, что еще деток родить хотела?
Мавра покачала головой:
– Нет. Ты хоронить не обвыкла, а я устала. Аки сука щенная каждое лето ходишь, да у той что ни приплод – так половина выживет… А у меня – не стоят. Сломалась я на Гришаньке моем… Знаешь… – она невесело, половиной рта улыбнулась. – Зндёбка34 у него тут вот на вые35 была багряная… Боялась, женить трудно будет: побоятся девку отдавать, чтоб детям зндёбка на лицо не перескочила… Не того, выходит, боялась…
– Ты, верно, как брюхата им была, пожар видела, – ласково сказала Маша.
Мавра отмахнулась:
– Пустое. Так вот, не за новыми детушками я к другому мужу пошла – просто пожить захотелось – дóлюби36, пока нутро не засохло. Еще за венчанным моим будучи, когда бражничал и дома по две недели не живал, часто во сне видела, якобы спаста с другим на едином ложе и сладостно во сне любовастася37… А как дома муж явится – так скимер-зверь38 рядом с ним котенком покажется! Места живого на мне не оставлял, иной день от утрени до вечерни на мосту39 проваляюсь, кровями плюя… Я уж и сама с ним упьянчива стала, известно ведь: страшно видится, а выпьется – слюбится40. А однажды у кумы-попадьи в обед гостевала – и вошел он, серцо мое… И со мной, как с той злой женой – помнишь? – приключилось: «составы мои расступаются, и все уди тела моего трепещутся, и руце мои ослабевают, огнь в сердце моем горит, брак ты мой любезный»41…
Маша, продолжая коситься на сына, пододвинулась ближе к Мавре:
– Впервые слышу такие непригожие речи… Так ты, значит, злая жена у нас, подружие? Хорошую память Бог дал тебе – а другое, оттуда же – не забыла? «Аще жена стыда перескочит границы – никогда же к тому имети не будет его в лице своем».
– Стыд не дым, глаз не выест42, Машенька! Мне к исповеди не ходить, я невенчанной живу – зато счастливой! И робят мне больше не надобно: чем ложесна напоить43, чтоб не зачать невзначай – и тебя научу, если хочешь…
Собеседница сухо отстранилась:
– Мне поздно уже. Да и грех ведь это какой – с мужем приближенье иметь не детородства ради, а слабости! И чего ты сладкого находишь в ласкательстве том? Я за отдых почитаю, когда мой на купле или по девкам… И сама подумай: за то на пятнадесять44 лет отлучают. Впрочем… Ты ведь пущеничеством своим сама себя отлучила… Как же ты без церкви живешь, Мавра?
Но та вдруг борзо обернулась к Мишуткиной матушке и возвысила голос: