Натка и страдания – понятия несовместимые, нарушающие привычный ход жизни, поэтому я почувствовала, что сестрицу надо непременно и как можно скорее вернуть в состояние вечной эйфории и поиска любви. Так мне будет легче. Так всем будет легче – особенно Сеньке.

Не факт, правда, что, переложив свои проблемы на меня, Натка уже не думает, как бы провести вечер с очередным ухажером… Аромат сладких духов, оставшийся после нее, напоминал, что сестрица не сможет долго переживать.

Я видела в окно, как она, беспечно махнув рукой, поймала такси и уехала.

Машинально пролистав журнал, оставленный ею, я наткнулась на рекламу «Новые квартиры в ипотеку в Павшинской пойме. Время брать!».

Я раздраженно захлопнула журнал и швырнула его на стол.

Эта Павшинская пойма с ипотекой привязалась ко мне как назойливая муха. Думать об этом сейчас не хотелось.

Какая ипотека? Сашке нужны витамины, развлечения, модная одежда и хоть иногда – отпуск на море. Я не могу держать ребенка впроголодь и не купить ей к зиме новый пуховик…

Я допила кофе и направилась к выходу, размышляя, заслуживает ли Натка той острой жалости и сочувствия, которые ей удалось у меня вызвать.

– Портфель! – Меня догнал официант. – Вот, вы забыли под столом… – Он улыбнулся – совсем не заученной улыбкой «для клиентов», а человеческой, белозубой и искренней, словно вполне понимал мою забывчивость.

– Большое спасибо! – горячо поблагодарила я его и вышла из кафе, прижимая портфель к груди.

Натка умудрилась так выбить меня из колеи, что я первый раз в жизни забыла свои бумаги. И если б не добросовестный официант, неизвестно, у кого в руках оказались бы дела, которые я веду.

От этой мысли я, несмотря на жару, почувствовала легкий озноб и безумную злость на Натку.

Не дай бог, выяснится, что она все же брала кредиты…

Я села в раскаленную «Хонду» и рванула с места так, что завизжали шины, а некоторые пешеходы встревоженно обернулись…

Устыдившись своей неожиданной злости, я сбавила скорость, заняла место в правом ряду и поехала в суд.

Виктору казалось, что этот счастливый сон будет длиться вечно. У него не было начала, а значит, не должно быть конца…

Он родился тогда в больнице заново – с сердцем, которое, казалось, сделало первые в его жизни удары, с новой чистой душой и чужой, незнакомой внешностью: Виктор не помнил, как выглядел раньше.

Все говорили о какой-то аварии, о том, что байк всмятку, а его спасли чудо и шлем…

Виктор не помнил никакой аварии, не помнил, что у него был байк, впрочем, иногда по ночам он просыпался от какого-то дикого шума в голове – этот шум напоминал визг колес и грохот металла… Он не мешал ему жить, этот шум, просто будил его изредка и подтверждал слова врачей и соседей по палате о какой-то аварии.

Как ни прислушивался к себе Виктор, он не обнаруживал в своей новой душе и новом сердце страсти к байкам, скорости, ночным гонкам…

К чему все это?

Кажется, таких гонщиков называют в народе «донорами на колесах». Молодые, здоровые девчонки и парни разбиваются насмерть – бери на органы все, что хочешь, если с родственниками договоришься…

Неужели он был таким же дураком?

Это подтвердила мать, которую пустили к нему в тот день, когда он очнулся.

Она поставила на тумбочку пакет кефира, положила несколько апельсинов в пакете и, поджав сухонькие губки, спросила:

– Ну? Допрыгался?! Я ведь предупреждала… Не дай бог, калекой останешься, я тебя кормить не буду…

Мать Виктор помнил, но смутно – какие-то крики, попреки, что «она его кормит», и губы – жесткие, злые губы, которые она всегда поджимала, и их почти никогда не трогала улыбка… Кажется, она растила его одна… Кажется, маялась, убивалась сутками на работе, не устроила свою личную жизнь, и все из-за него, Виктора…