Я думаю, что в этом, как и в других случаях, профессорам, раскиданным по прибалтийской низменности, не хватает ни ясности, ни законченности мысли. Естественно, у Англии есть свои материальные интересы, которые она будет защищать, и мы будем использовать самые разные возможности для их защиты; другими словами, Англия, как и любая другая страна на ее месте, чувствовала бы себя комфортнее, если бы Пруссия была менее могущественна.
Но факт остается фактом – мы не сделали того, что сделали немцы. Мы не вторгались в Голландию, чтобы усилиться в военно-морском и торговом плане. Что бы они ни говорили, что мы хотели сделать это из-за нашей жадности, но боялись так поступить из-за нашей подлости, но на самом деле мы просто этого не сделали.
Пока мы не покинули зону действия здравого смысла, я не могу представить, о чем еще тут можно спорить и как еще судить. Соглашение может быть заключено к обоюдной материальной выгоде, но моральное превосходство всегда на той стороне, которая соблюдает соглашение. Нельзя быть бесчестно честным, даже если честность – лучшая политика. Можно представить себе сложнейший лабиринт косвенных мотивов, но в любом случае человек, который сохраняет верность данному слову, пусть и за деньги, не может быть хуже человека, который за деньги вероломствует. Это применимо в равной степени и к Сербии, и к Бельгии с Англией.
Сербы не самые миролюбивые люди, но на этот раз именно они желали мира. Если хотите, думайте, что сербы прирожденные грабители, но в данном случае люди, собравшиеся грабить, – это не они, а австрийцы. Точно так же вы можете называть Англию вероломной, основываясь на исторических обобщениях, и заявлять о вашей личной вере в кровожадность господина Асквита[3], еще в младенчестве давшего обет разрушить Германскую империю, по причине ненависти к орлам и подражая
Ганнибалу. Но называть человека вероломным за то, что он держит свои обещания, – бред. Не менее абсурдно обвинять делового человека за то, что он пришел на встречу вовремя, во внезапном предательстве и говорить о бесчестном ударе в кредиторскую спину со стороны должника, который пришел отдать долг.
И во-вторых, это не столь уж редкая в дни кризиса точка зрения, которую мне особенно приятно опровергнуть. Я обращаю свой голос против тех любителей и искателей Мира, кто весьма близоруко выбрал эту позицию чисто случайно. Этим нетерпеливым людям совершенно неважны всякие предварительные подробности – кто что сделал и был он прав или нет. Они вполне удовлетворяются утверждением, что грандиозное бедствие, именуемое войной, началось из-за некоторых или даже из-за всех нас и должно быть завершено некоторыми или всеми.
Этим людям глава, предваряющая событие, представляется не только сухой (а она и должна быть наиболее сухой частью истории), но также ненужной и бесплодной. Я хотел бы сказать этим людям, что они неправы; они неправы по всем статьям человеческого правосудия и преемственности истории; но особенно и сильнее всего они неправы по провозглашаемым ими же принципам арбитража и международного мира.
Эти искренние и возвышенные миролюбцы говорят, что граждане не должны более решать свои частные споры частным насилием, равно как и нации не должны в тех же целях прибегать к насилию общественному. Они говорят, что, раз уж мы перестали драться на дуэлях, то мы больше не нуждаемся и в войнах. В частности, они постоянно мотивируют свои мирные предложения тем фактом, что обычные граждане больше не мстят окружающим топором.
Но что предотвращает эту топорную месть? Если обычный гражданин отрежет голову своего соседа тесаком, что надо сделать? Должны ли мы все взяться за руки, как дети в хороводе, и сказать: «Мы все ответственны за это; давайте будем надеяться, что это не войдет в моду. Давайте будем надеяться, что придет счастливый день, и в нем не будет места отрезанию голов тесаками, и что никто и никогда ничем ничего не отрежет»? Должны ли мы сказать: «Что было, то прошло; незачем оглядываться назад – кому нужны скучные подробности, и кто знает, не было ли в отрезанной голове зловещих мыслей, из-за которых она и оказалась в зоне досягаемости тесака»?