Подсвечивая ему путь лучом, я наблюдал, как он карабкается по матрасам. Через несколько мгновений Степка был уже под потолком. Подпрыгнул, вцепился к край короба, втянул в него свое тулово. И пропал из виду. Было слышно, как он пробирается по вентиляционной системе, гулко отзывавшейся на его ползание. Я подошел к приоткрытым воротам и вовремя. Снаружи прозвучали громкие и нервные восклицания на эстонском, оборвавшиеся в результате двух увесистых оплеух. Я высунулся. Перед Юханом лежало еще два тела. Уж не знаю, какой степени бесчувственности. Я выдернул из-за голенища заточку.

Уж кого-кого, а полицаев в живых оставлять я не собирался. Чухонец помог мне втащить их на склад.

– Что тальше? – спросил он, озирая пыльный хлам, в котором не было ничего ценного.

– Тальше? – передразнил я его. – Дальше скажешь своему хозяину, что я спас твою жизнь. И еще – если он хочет иметь со мною дело, пусть приходит по известному ему адресу и разговаривает, как подобает дворянину с дворянином. В противном случае, я сообщу в гестапо, кто именно организовал нападение на армейский склад! А теперь думай, чью голову Серебряков первым делом положит под топор? Поверь – не мою.

– Я понял, – угрюмо пробурчал чухонец. – Я уйту и все перетам!

И он растворился в темноте. Я вернулся к обездвиженным полицаям и без всякой жалости добил их. Потом вышел наружу и аккуратно запер ворота на замок. Когда разводящий обнаружит пропажу караула, он в последнюю очередь станет искать своих людишек на складе. Скорее всего, их там найдут не раньше, чем потребуется завезти очередную партию обоссанных матрасов, ну или когда трупы начнут вонять. В любом случае и я, и Степан, и Юхан будем далеко от места происшествия. Я оглядел заслякощенный плац перед воротами. Собака, конечно, след возьмет, но пока до собак дойдет все следы уже смоет дождем. Вон тучи-то какие!

Накликал. Так как пришлось пробираться закоулками, путь до княжеских хором занял в два раза больше времени, чем потребовалось бы, возвращайся я торной дорогой. И в пути меня застиг дождь. Нахлобучив кепарик, подняв воротник и вжав голову в плечи, я брел под весенним дождем, радуясь ему, как старому другу. В спящий дом я постарался войти тихо и не через парадное. Снял мокрое и развесил его прямиком в чулане, где и держал свою «рабочую экипировку». После чего пробрался в ванную. Пощупал колонку. Она была еще горячей. Превосходно! Нет ничего лучше, чем смыть с себя грязь, после ночной вылазки.

Вымывшись, я нагишом прошмыгнул в спальню. Не зажигая света, нырнул под одеяло, сразу оказавшись в горячих женских объятиях.

– Ну и как это понимать? – осведомился я, исполнив извечный мужской долг перед обездоленным женским телом.

Глаша сладко потянулась. Даже в комнате, с плотно задернутыми светомаскировочными шторами окном, было видно, как блеснули в счастливой улыбке зубы.

– Да что тут понимать, Васенька, – сонно проговорила горничная. – Когда год за годом стелешься под старым козлом, у которого стручок увял еще при царе, так хочется почувствовать настоящего мужика. И чтоб культурного…

– Давно ты служишь у князя? – спросил я.

– Хочешь спросить, сколько мне годков? – проницательно уточнила она. – Тринадцать мне было, когда барыня, покойница, в дом меня взяла, в услужение.

– Как это – взяла? – удивился я. – Крепостное право уж лет восемьдесят, как отменили.

– Отменить-то отменили, – вздохнула она, – да у тятеньки моего землицы было мало, а детишек – десять душ, как их прокормишь?.. Я младшенькая, а старшего нашего, Петеньку, на японской убили… Вот и отдали меня барам… Нет, про барыню ничего плохого не скажу. Она меня учила, как с господами обращаться, французскому опять же… Они с барином всё на французском изъяснялись… И Аскольд Юрич снизошли до крестьянской девки… Тоже учили-с… С пятнадцати моих годочков начали-с… А после барыню холера прибрала, а барин, испужавшись, в Париж перебрался и меня с собою взял… Так с ним и езжу… Даже в Америке была… В Нью-Йорке… Дома там… Страсть Господня!.. За тучами крыш не видно… Еропланы над головами жужжат…