– Напротив, – сказал он, снова взяв трубку, – тут есть другое дело, которое я сегодня утром обсудил с капитаном Петерсоном, и оно может вас заинтересовать.

От удивления она сбросила газ.

– Мне не хочется говорить об этом по телефону, – продолжал комиссар. – Вы не могли бы приехать в управление после обеда?

Анника принялась лихорадочно рыться в кармане куртки, стараясь нащупать часы.

– Не успею, – ответила она, – у меня самолет в 14.45, и мне надо сначала заехать в редакцию «Норландстиднинген».

– Тогда мы можем увидеться в редакции. Там работает наша группа, и я обещал следователю приехать и проинформировать о результатах работы на месте преступления.

У женщины, сидевшей за столом в приемной редакции, были опухшие и красные от слез глаза. Анника, придав лицу просительное выражение, приблизилась к столу, отчетливо сознавая, что она здесь лишняя.

– Редакция сегодня не принимает посетителей, – хмуро сказала женщина. – Приходите завтра утром.

– Меня зовут Анника Бенгтзон, – примирительно сказала она, – собственно, это я.

– Вы плохо слышите? – сказала женщина и, дрожа от ярости, встала с места. – У нас сегодня траур, траур, понимаете. Один наш редактор… умер. Мы закрыты сегодня. Весь день. А теперь уходите.

От злости у Анники перед глазами заклубился красный туман.

– Черт возьми, это уже слишком! Похоже, мир сошел с ума. Извините, но я пройду.

Она повернулась к женщине спиной и пошла к лестнице.

– Эй! – крикнула женщина. – Это частное предприятие. Сейчас же вернитесь!

Анника, не останавливаясь, обернулась к секретарше:

– Застрели меня.

Сделав всего пару шагов по ступеням, она поняла, что наверху происходит траурная церемония памяти погибшего. В небольшом зале перед входом в редакцию собрались участники церемонии, бесцветная масса – седые волосы, темно-серые куртки, коричневые свитера. Согбенные спины, потные шеи – люди были в состоянии того умопомрачающего гнева, который лишает энергии и отнимает дар речи. Тяжкие вздохи высасывали из помещения воздух, лишали кислорода.

Тяжело дыша, Анника встала в задних рядах, стараясь быть незаметной, но одновременно вытянув шею, чтобы разглядеть человека, произносившего речь.

– У Бенни Экланда не было семьи, – говорил человек средних лет в темном костюме и лакированных ботинках. – Мы были его семьей. У него были мы, у него была «Норландстиднинген».

Люди в зале не реагировали на слова, каждый на свой лад испытывал ощущение невероятности смерти. Не находящие места руки, уставленные в пол или устремленные вверх взгляды – каждый был здесь сам по себе.

Вдоль стен стояли многочисленные репортеры и фотографы. Анника узнала их по выражению острого любопытства на лице. Этих интересовали собравшиеся в скорби люди и произносивший речь человек.

– Бенни был журналистом, каких теперь больше нет, – вещал мужчина в лакированных ботинках. – Он был репортером, который никогда не сдавался, который хотел знать истину – знать любой ценой. Мы – кому посчастливилось работать с Бенни все эти годы – были одарены знакомством с этим самоотверженным и ответственным профессионалом. Для Бенни не существовало понятия сверхурочных часов, он всегда воспринимал задания чрезвычайно серьезно.

– Ага, и ты тоже здесь, – прошептал кто-то в ухо Аннике, – ну, теперь-то мы точно узнаем истину.

Она повернула голову и увидела Ханса Блумберга, архивариуса. Он стоял за ее спиной и мимолетно улыбался. Склонившись к Аннике, он снова зашептал:

– Бенни был любимцем руководства, потому что никогда не требовал сверхурочных или прибавки к зарплате. Тем, что он так мало зарабатывал, Бенни давал в руки руководства неопровержимый аргумент: если звезда зарабатывает так мало, то у прочих простых смертных и подавно нет никакого права требовать повышения зарплаты.