Но теперь она понимала все, и эта приобретенная с годами мудрость наполняла ее чувством парализующей беспомощности.

Иногда ей казалось, что все упирается исключительно в деньги.

Например, выгодно продавать наркотики, а собственники газеты точно так же продают новости.

В иные дни она чувствовала себя лучше, она усвоила связь вещей: коммерциализация гарантировала свободу высказываний и демократию, газета делается на потребу читателей, и это должно быть во главе угла, если мы хотим и дальше спокойно издавать газету.

Она слегка ослабила пальцы, судорожно обхватившие руль, заставила себя расслабиться. База Ф–21 растаяла за спиной, Анника выехала на прямой участок, ведущий к главной магистрали. Она набрала короткий номер полицейского управления. Телефон комиссара Сюпа был занят, и звонок Анники был отложен.

«Хороша я или нет, не играет никакой роли», – думала Анника. Горечь не исчезала. Мысли не уходили, она не могла остановить этот поток: истина никому не интересна, интересна только химера, которую можно сотворить.

Чтобы перестать жалеть себя, она снова позвонила в управление и пустилась в пустой разговор с дежурным телефонистом коммутатора.

– Вся штука в том, – сказал телефонист, – что вам надо просто подождать, и соединение произойдет, как только освободится линия. Подождите, – посоветовал он. – Комиссар скоро закончит предыдущий разговор.

Анника повисла в неведомом цифровом пространстве. Слава богу, в нем было тихо. Электронное исполнение «К Элизе» было бы уже лишним и переполнило бы чашу ее терпения.

Она успела сделать круг по Бергнэсету, когда в трубке раздался щелчок. Пришла наконец ее очередь.

– Мои безграничные извинения и такая же благодарность, – сказал комиссар Сюп. – В семь часов утра нам позвонила мама Линуса Густафссона и сказала, что это ее сын был тем свидетелем, о котором сегодня написала «Норландстиднинген». Она рассказала, как уговаривала мальчика пообщаться с полицейскими или со взрослыми о том, что он видел, и очень рада, что все так получилось. Парень был сам не свой с воскресной ночи. Он перестал есть, боялся ходить в школу.

Анника ощутила что-то вроде облегчения.

– Приятно слышать, – сказала она. – Как вы отнеслись к его рассказу?

– Сам я с ним не разговаривал, я сижу на телефоне с половины шестого, с тех самых пор, как вы отправили телеграмму в ТТ, но следователи уже водили мальчика на место происшествия и считают, что его слова заслуживают доверия.

– Быстро сработано. – Анника стараясь придать голосу внушительность.

– Они хотели сделать все, когда было темно, чтобы имитировать время совершения преступления и успеть до того, как проснется толпа репортеров. Думаю, они в этом преуспели.

– И что дальше? – спросила она, едва успев нажать на тормоз перед красным светом у въезда на мост.

– Скажем так: дело переквалифицировано с бегства с места происшествия на умышленное убийство.

– Вы не собираетесь сообщить об этом в Государственную комиссию по убийствам?

Ответ был уклончивым.

– Посмотрим, что дадут нам первые дни расследования.

Красный свет сменился зеленым, и Анника проехала перекресток с Граннюдсвеген.

– За последние месяцы Бенни написал целую серию статей о терроризме, – сказала Анника. – Я сейчас еду с базы Ф–21. Не думаете ли вы, что его смерть связана со статьей о происшествии на базе, или причина иная?

– Пока у нас нет никакой возможности рассуждать на эту тему. Вы можете секунду подождать?

Он не стал дожидаться ответа. До слуха Анники донесся шорох – комиссар положил трубку на стол, встал и, судя по глухому стуку, закрыл дверь.