Но он никак не мог стряхнуть с себя наваждение от увиденного в лесу.

Снова и снова вспоминал: выйдя из наспех устроенной конюшни, он сразу увидел, что Изабелла и Брюс стоят рядом. И эта сцена – ощущение близости между ними – поразила его как удар в солнечное сплетение.

Неприятными были уже сами ее слова, но то, как она упрашивала короля, и вовсе привело Лахлана в бешенство. Изабелла и Брюс держались точно любовники. Ее полные роскошные груди, способные соблазнить даже монаха, легко касались груди короля. А как она держала его за руку, запрокидывая голову, как умоляла! При взгляде на эти нежные, чуть приоткрытые губы любой мог думать лишь об одном…

Видит Бог, с того дня в лесу Лахлан вообще не мог думать ни о чем другом. До сих пор его терзали воспоминания, как увидел ее обнаженной. Ясно, что он по-прежнему томился по ней, и четыре месяца на островах ничуть не помогли. Стало только хуже, и эта вспышка ревности может служить тому доказательством.

Роберт! Имя короля так легко слетало с ее языка. Так можно обращаться к любовнику.

Неужели правда то, что он слышал?

Ему не хотелось верить слухам. То есть насчет Брюса он вполне мог допустить – за королем числился целый выводок бастардов, – но вот от нее… нет, она совсем другая. Лахлан начинал по-настоящему восхищаться графиней, что с ним случалось редко, но увиденное настораживало: что, если Бьюкен был отчасти прав, обвиняя жену в супружеской неверности? Якобы она рискнула всем, что у нее было, чтобы короновать Брюса лишь потому, что была его любовницей.

В условиях наложенного на Шотландию интердикта нечего было и думать, чтобы папа римский дал разрешение развестись. Тем не менее Бьюкен дал жене отставку. Развод a mensa et thoro, по принципу «ночлег и стол», позволял супругам жить раздельно, но не заключать новый брак. Единственный способ – признать недействительным прежний брак, и если найти веское тому основание, их дочь могут объявить незаконнорожденной.

Так неужели все правда? Возможно, это объясняет, почему она так рисковала, чтобы короновать Брюса.

Лахлан стал заталкивать в мешок скатанный плед, который служил ему походной постелью, да так яростно, что палатка затряслась.

– Какого лешего ты творишь, Змей?

Лахлан быстро огляделся по сторонам – нет ли кого поблизости? – прежде чем ответить.

– Ничего! А ты, Гордон, следи за языком. У нас, между прочим, особое задание.

Каждый из горцев, входивших в ряды Шотландской гвардии, имел прозвище, поскольку официально ее не существовало и настоящие имена никто не должен был знать. Тем не менее слухи о тайном воинском братстве множились, и Лахлан понимал: сохранить в тайне их настоящие имена будет нелегко, но необходимо. Это не только придаст их отряду флер таинственности, но врагам будет труднее их обнаружить, а значит, поможет сохранить им жизнь.

Лахлан удивился, когда Брюс нарек его Змеем. Возражать, однако, вряд ли стоило, поскольку в этом прозвище было больше правды, нежели насмешки. Сначала его пустил в ход Тор Маклауд, оскорбительно намекая на мерзкий, змеиный норов Лахлана. Прозвище, однако, подходило ему как нельзя лучше: подобно скользкой змее, он умел вывернуться из любой ситуации и бесшумно нанести смертельный удар, а также проникнуть сквозь любые стены и уйти незамеченным, – исключительно полезный талант, если нужно захватить пленного или раздобыть сведения.

Его норвежские предки щеголяли прозвищами вроде Эрик Кровавый Топор или Торфинн Проломи Голову, поэтому Лахлан решил, что Змей – не так уж и плохо.

К несчастью, Гордон продолжал гнуть свое, невзирая на его предостережение.