— Откуда ты всё это знаешь?

«Долго на свете живу, — губы рыси изогнулись в улыбке, приподняв мохнатые щёки, усы встали веером. — Думаешь, я всю жизнь на пеньке просидела? Нет, племяшка. Было время, тётка Фрейя по свету гуляла. До Южной Вайхи добиралась. Я и сейчас безлунной ночью прихожу иной раз на тебя поглядеть и на девчонок твоих. Ты-то им, небось, про родню неудобную не говорила?»

На дворе стало совсем темно. Гудрун подобрала медвежью полость и завернулась в неё с головой. Но шкура успела выстыть, и Гудрун тоже прокоченела насквозь. Ей казалось, каждая косточка в ней каменеет и трескается от мороза.

Рысь поглядела на племянницу с жалостью.

«Иди уже, грейся. А девочку я для тебя поищу. По-своему…»

***

Мне снилось, что я куда-то еду. Сани летели легко — ни кочек, ни ухабов. Внутри ещё гнездился озноб, но норка, в которой я лежала, была восхитительно тёплой. Правда, тесноватой.

— Тише, киса, тише, — сказала норка. — Никто тебя не обидит. Обморожения не будет, кое-что я ещё могу, — голос тоже был тёплым, как солнечный свет.

Мр-р-р. Приятная волна прошла по спине — от головы до основания хвоста. И ещё раз. И снова.

Обычно я не позволяю себя гладить, но сейчас мне было так хорошо, так уютно — и совершенно неважно, что за человек держит меня в объятьях, как в колыбели, прижимая к тёплой груди.

Тёплой голой мужской груди…

— Э, подруга! Давай без когтей! Я понял, что ты пришла в себя и хочешь на волю. Всё, отпускаю, — меня подхватили, высвобождая из слоёв ткани, в которых я запуталась. — Смотри, какая шуба. Устраивайся.

Мех! Серебристый, густой. Шуба пахла не только зверем, но и мужчиной, который только что держал меня на руках. И чего ради я вырвалась? Он же не знает, что я не настоящая кошка. Пусть бы гладил. Он живой и тёплый. Живое тепло приятнее неживого и согревает лучше.

— Под шубой телогрей, не замёрзнешь.

Мех и правда был, как печь — только мягкая. Незнакомец уложил его круговыми складками, заключив меня в пушистое гнездышко, а сам сел напротив и стал неторопливо застёгиваться. Движения пальцев, перебирающих пуговицы, одну за другой, действовали усыпляюще. От слабости мутилось в глазах, разум уплывал в манящую тьму, и я позволила себе поддаться, услышав напоследок:

— Спи, кошка. Не бойся. Теперь всё будет хорошо.

В глубине души я опасалась, что спасение мне пригрезилось. Наверно, поэтому и сны видела тревожные. В них были торжественные залы и мрачные своды, гулкие шаги, бряцанье кандалов, ружья и сабли. Безжалостный голос читал приговор, и силы, способные разрушить мир, рвались на волю.

Но, открыв глаза, я обнаружила себя в роскошной карете. Лучезар на крюке освещал стены, обитые тёмно-синим жаккардом. Казалось, ткань подёрнута лёгкой изморозью, свитой в затейливые узоры. Такое отменно смотрелось бы на красном — в самый раз для зимней свадьбы! Вернусь, расскажу маме…

Настроение вмиг упало, и сразу стало слышно, как подвывают за стенками кареты духи зимы.

— Как спалось?

Хозяин кареты по-прежнему сидел напротив. На вид не старше тридцати. Сюртук из хорошей шерсти цвета хвои, ворот сорочки так и остался расстёгнутым. Волосы рыжие, или скорее медно-каштановые, подстрижены по моде столичной знати. Палевые крапинки на носу обещали к лету расцвести россыпью полноценных веснушек.

Среди тех, в ком сильна вайнская кровь, много рыжих. Но лицо у незнакомца было не вайнское — и глаза не голубые и не серые, а опалово-карие, будто у филина или кота. Может, и светятся в темноте?

Помню, учитель истории говорил, что у ригов издавна встречались такие, как этот господин — тёмно-рыжие, горбоносые и желтоглазые. Остатки древних племён, населявших полуостров. Вероятно, из тех самых народов моря и солнца.