На вид покойной нельзя было дать и двадцати лет.

Высокая, стройная, с высокой грудью, она лежала недвижимо, раскинув свои изящные белые руки.

По одежде она явно принадлежала к высшему аристократическому кругу.

На ней были надеты молдаван (род платья, любимого императрицей Екатериной II) из легкой светлой шелковой материи цвета заглушенного вздоха (soupir etcuffé), отделанный блондами, мантилья стального цвета и модная в то время шляпка; миниатюрные ножки были обуты в башмачки с роскошными шелковыми бантами.

Изящные руки были унизаны кольцами и браслетами с крупными бриллиантами, а на белоснежной шее блестели две нитки крупного жемчуга, или, как тогда его называли, «перло» с бриллиантовой застежкой.

От красавицы несся аромат «Душистой цедры», любимых духов высшего общества того времени.

Возле трупа валялись шелковые перчатки и длинная трость с золотым набалдашником, украшенным драгоценными каменьями.

Ни одного пятнышка крови не было на покойной, только белоснежная шея, повыше ожерелья, была насквозь проткнута длинной тонкой иглой.

И Пахомыч, и Горбун оба стояли несколько времени молча, созерцая эту страшную картину при фантастическом освещении белой ночи.

– Вот так находка… – притворно-удивленным тоном прервал молчание Горбун, между тем как чуть заметная змеиная улыбка злобного торжества скользнула по его отвратительным губам.

– Ты знал это, Горбун? – строго промолвил Пахомыч.

– Я!.. – взвизгнул тот. – С чего это ты взял, старый хрен?.. Может, сам этому греху причастен… старину вспомнил… а я, кажись, в смертоубойных делах не замечен…

– Ну, ну, пошел… я так, к слову, потому ты звал…

– Звал… – передразнил Горбун. – Потому и звал, что крикнула она в саду благим матом… На помощь спешил… опоздал…

В голосе его слышались ноты скрыто-злобного смеха.

– А… а… Так бы и сказал там, а то… я… – запинаясь, стал было оправдываться Пахомыч.

– А то ты… ворона… – перебил его снова Горбун. – Ишь, красота-то писаная… и богатейка, должно быть… Только чьих она будет?.. – с искусно деланным соболезнованием продолжал он, наклоняясь к покойной и своей грязной, костлявой рукой дотрагиваясь до ее нежного лица.

– Глянь-ко, может, отдохнет… – заметил Пахомыч со слезами в голосе.

– Куда отдохнуть… Капут, коченеет… – отвечал усевшийся уже теперь у самого трупа Горбун.

– Болезная моя, молодая какая и такую смерть принять… И как он ее укокошил… кажись, никакого изъяна, лежит, как живая…

– Я и сам сначала диву дался, ан дело-то просто… Глянь-ко сюда… Игла-то какая.

Пахомыч наклонился.

Горбун схватил двумя пальцами конец иглы, торчавшей из шеи, и с силой дернул. Игла осталась в его руках, а на шее показалась густая капля крови.

– Сонную жилу он ей пропорол, да как ловко! – почти с наслаждением произнес Горбун.

– Что же теперь делать… по начальству бежать?.. – дрожащим от волнения голосом спросил Пахомыч.

Горбун даже вскочил на ноги.

– Ну, старина, ты, видно, совсем из ума выжил. Бог нам счастья посылает, может, за наше житье нищенское милостями взыскивает, а он, поди ж ты, к начальству. Надоело, видно, тебе на свободе гулять, за железную решетку захотел, ну и сиди-посиживай, коли охота, а я тебе не товарищ. Налетит начальство, сейчас нас с тобой, рабов Божиих, руки за спину – и на одной веревочке…

Горбун даже закашлялся, выпалив залпом такую сравнительно большую речь.

– Что же тут с ней поделаешь, и какое же это счастье?..

– Что поделаешь, ворона московская, крыса седая… Второй век живешь, а ума не нажил даже на столько…

Горбун указал на кончик своего мизинца.