В восемь часов государь ужинал и ложился спать.

В это время во всем городе не было уже ни одной горящей свечки.

С такими порядками жизни своего государя, конечно, должны были сообразовываться все сановники и служащие, а потому в течение нескольких дней в Петербурге переменился совершенно род жизни.

День сделался опять днем, а ночь – ночью.

Были, конечно, недовольные, но большинство с восторгом созерцало своего трудолюбивого монарха.

Восторг этот дошел до своего апогея, когда сделалось известно, что государь в назначенные им дни и часы сам принимает просьбы от своих подданных.

Говорили, что он заявил, что во время его царствования не будет ни фаворитов, ни таких людей, через которых он будет узнавать нужды и обиды своих подданных, да и то после нескольких недель, месяцев и даже лет, во время которых просители изнывают в ожидании. Он сам будет принимать просьбы и жалобы.

Добавляли, что на вопрос, какого звания людей прикажет он допускать к себе и кто может пользоваться этой милостью, Павел Петрович ответил:

– Все и все: все суть мои подданные; все они мне равны, и всем равно я государь; так хочу, чтобы никому не было в том и возбраняемо.

Несомненно, что такое распоряжение сильно повлияло на отправление правосудия и на отношения знатных людей к простолюдинам. Строгий суд самого государя висел над ними дамокловым мечом.

Вскоре появилось наделавшее в Петербурге много шума и последствие такого распоряжения.

Один из купцов подал государю жалобу на самого петербургского генерал-губернатора Николая Петровича Архарова, в которой излагал, что последний должен ему двенадцать тысяч рублей, но, несмотря на его просьбы, денег не возвращает, сперва водил обещаниями, а теперь приказал гнать его, просителя, в шею.

Государь принял просьбу, находясь при разводе и стоя с любимцем своим Архаровым.

Развернув бумагу, Павел Петрович пробежал ее глазами и, быстро познакомившись с содержанием, обратился к Николаю Петровичу:

– Что-то у меня глаза слипаются и влагою как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуй, Николай Петрович, прими на себя труд и прочти оную.

Архаров почтительно взял бумагу, начал читать, но стал запинаться и, наконец, почти шептать ее содержание себе под нос.

– Читай, читай громче.

Николай Петрович несколько повысил голос, но все же читал так, чтобы слышал только государь.

– Громче, громче… другим не слышно! – настаивал Павел Петрович.

Архарову ничего не оставалось делать, как прочесть жалобу на самого себя громогласно.

– Что это? – заметил, как бы с недоумением, государь. – Это на тебя, Николай Петрович?

– Так, ваше величество! – смущенно отвечал тот.

– Да неужели это правда?

– Виноват, государь.

– Но неужели это все правда, Николай Петрович, что его, за его же добро, вместо благодарности не только взашей выталкивали, но даже и били?

– Что делать, – покраснел до корней волос Архаров, – должен и в том признаться, государь! Виноват… Обстоятельства мои к тому принудили. Однако я, в угодность вашему величеству, сегодня же его удовольствую и деньги заплачу…

Чистосердечное сознание смягчило гнев государя.

– Ну, хорошо, когда так… Так вот, слышишь, – обратился государь к купцу, – деньги тебе сегодня же заплатят. Поди себе! Однако когда получишь, то не оставь прийти ко мне и сказать, чтобы я знал, что сие исполнено.

Этими словами Архаров был связан более, чем восьми обязательствами.

Павел Петрович был прав, говоря, как мы уже сообщили, что он знает людей.

Строгий к обязательствам других, Павел Петрович был строг и к самому себе и не забывал людей, которым был когда-либо обязан.