– По крайней мере, скажи, что ты не думал о других, что я была единственной.

Я присел на собственное надгробие, прячась от яркого солнца.

– Да. Это правда.

– Ходили слухи… – начала Оннека.

– Всего лишь слухи. Ничего не было.

– Набожная тихоня Беренгария…

– Я доставил ее к Ричарду нетронутой, как и поручил ее отец. По-твоему, я настолько глуп, чтобы дать королям Наварры и Англии повод отрубить мне мужское достоинство?

– Значит, это никак не связано со мной? Я надеялась на более романтичное объяснение…

– Все всегда связано с тобой, ты и сама знаешь. Зачем что-то повторять или приукрашивать? Ты не из тех женщин, которые ждут комплиментов. Тебе довольно зеркала и того, что напишут в хрониках о твоей династии. Кто рассказал тебе о поручении короля Санчо?

– По твоему меткому выражению, я – глаза и уши Новой Виктории. Неужели ты думал, что я не выясню, зачем ты однажды ночью без объяснений поскакал в Аквитанию?

– Кто тебе сообщил, Оннека? – настаивал я. – Даже твой отец не знал.

– А кто, по-твоему, достаточно близок ко двору Туделы, чтобы быть в курсе всех приготовлений?

Я поднялся на ноги, размышляя.

– Ах, теперь понятно… Добрый епископ Гарсия, протеже твоего отца.

– Он беспокоился, видя, в каком я отчаянии, и поэтому все рассказал. Не вини его. Мы разговаривали по душам, как кузены. Это останется тайной только между нами тремя.

– Да будет так. Король доверился мне, и я рискую жизнью, если правда о последних двух годах выплывет наружу. Я не мог открыться даже тебе, Оннека. Ты когда-нибудь меня простишь?

– Одна весточка, Дьяго. Хватило бы одной весточки. Ты доверяешь мне сейчас; почему не доверял, когда мы были обручены?

– В этом все дело? Ты злишься?

Оннека сжала побелевшие губы.

– Злюсь? – воскликнула она. – Я в ярости! Меня едва не отдали в жены горбатому вдовцу, престарелому сеньору де Ибида, а затем – сыну де Фунеса, известному мужеложцу – спроси любого моряка из Сан-Себастьяна. Если б не твой брат…

– Больше ни слова о Нагорно, – взмолился я, подойдя ближе и прикрывая ей рот, чтобы не слышать, как она произносит имя моего брата. – Это невыносимо.

А дальше мы рухнули на мою могилу (или на то, что должно было ею стать) и вновь превратились в страстных любовников, какими я нас помнил. Ощутив на себе тяжесть ее тела и губы, которые искали мои, я впервые за два года почувствовал себя живым.

– Оннека, пойдем под крышу, – прошептал я. – Здесь можно замерзнуть насмерть.

Словно парочка юнцов, мы проскользнули во внутреннее помещение мельницы. Оно было частично разрушено, однако еще оставалось пространство, защищенное от снега. Старые деревянные доски давали немного тепла в то зимнее утро.

В отличие от меня, Оннека не спешила. Она сняла белую току замужней дамы, затем расстегнула кожаный ремень, и приталенная туника из желтого сукна упала к ее ногам. Не знаю, сколько ночей я лелеял воспоминания о ее обнаженном теле. Оннека села на камень, который сто лет назад перемалывал зерно в муку, и жестом пригласила меня подойти.

Я приспустил штаны и уже собирался наброситься на нее, когда она меня остановила.

– Нет, я хочу, чтобы ты тоже снял одежду.

Разумеется, я повиновался.

Нагие, мы упали друг другу в объятия.

Два года воздержания остались позади. Мы стонали от наслаждения, как прежде, наши тела заново узнавали друг друга, а ласки рождались сами собой.

– Теперь ты веришь? – сдавленным голосом спросил я.

– Ты и правда тосковал по мне! – Оннека рассмеялась.

Какое-то время я лежал молча, глубоко задумавшись. Затем помог ей натянуть тунику через голову и прошептал: