Вблизи я замечаю, что она вовсе не стара, как мне показалось сначала. Она, видимо, немногим старше меня. Все дело только в усталости. И усталости не только физической.

– Чем я могу вам помочь? – спрашиваю я ее.

Женщина колеблется. Встряхивает головой.

– Я столько лет ждала…

Потом она резко разворачивается. Не давая ей выйти из комнаты, я удерживаю ее за плечо. Она не сопротивляется.

– Не здесь, – бормочет она.

– Почему?

Женщина не отвечает.

Я отпускаю ее.

Она делает несколько шагов в сторону двери. Потом останавливается. Возвращается.

– Идемте со мной, – велит она мне.

Мы идем, не встречая ни единой души, по пустым коридорам, чистым и хорошо освещенным, так непохожим на коридоры Нового Ватикана. Здесь стоит легкий запах пыли, но он не имеет ничего общего с вонью, к которой я уже так привык, что не чувствую. Здесь так много неиспользуемого пространства и так тепло, что при мысли об условиях в катакомбах, в которых мы живем, подобная расточительность кажется мне преступной.

Мы подходим к металлической двери. Женщина поворачивает ручку. Мы входим.

Это раздевалка. Возможно, когда-то, когда это была станция метрополитена, она использовалась обслуживающим персоналом. В комнате стоит лавка почти во всю ее длину и ряд шкафчиков. Женщина открывает два из них. Сквозь дверные щели я вижу, как она встает на колени и молитвенно складывает руки.

– Я хочу исповедаться, святой отец. Я уже много лет хочу сделать это, но все это время было некому.

– Но почему здесь? Мы могли бы сделать это в комнате, где проходила месса.

– Я хотела бы, чтобы нас…

– Что-нибудь разделяло? Решетка?

– Да.

Мне остается только сесть на пол.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.

Женщина замолкает. Вздыхает.

– Я не помню, что делать. Что говорить. Уже столько лет…

– Я слушаю тебя, дочь моя. Слова не важны. Говори, как можешь.

Она качает головой.

– Это нелегко.

Потом закрывает глаза и начинает говорить.

– Это нелегко.

Это очень нелегко.

Настолько проще судить. Думать, что все добро – с одной стороны, а все зло с другой. Но это не так. Не так. Видите ли, святой отец, зло иногда… иногда его трудно распознать… Кто-то что-то решает, остальные думают, что это хорошо, или что это не очень плохо, и делают то же. Поначалу, может быть, кто-то оказывает сопротивление, кто-то говорит, что это нечестно, что так нельзя, но потом и ему приходится сдаться…

Вы заметили, что почти никто не подошел сегодня к причастию? Ни я, ни мой муж… Думаете, мы не хотели? Те двое, что подошли… Не знаю, сделали ли они это потому, что не отдают себе отчета в своих грехах, или… потому что они хотели спустя столько лет наконец-то отведать хлеба…

Плоть и кровь христовы…

Бог, который стал человеком и отдал за нас свою плоть и кровь…

– Я не понимаю, – шепчу я.

– Не понимаете, говорите. Не понимаете…

Когда упали бомбы, мы с мужем ехали в метро. Поезд сошел с рельс в туннеле – взрыв сбросил его с путей. Мы подумали, что это из-за бомбы какой-то террористической группировки. Вы помните террористические группировки? Больше половины пассажиров были мертвы или ранены. Те, кто остался цел или получил незначительные ранения, решили идти в темноте до конца туннеля. Мы сказали остальным, что пришлем к ним спасателей, и оставили их там, в темноте, потому что электричества не было.

У нас был выбор: вернуться на станцию, с которой мы только что отправились, или дойти до следующей. Мы устроили голосование. Кто-то сказал, что взрывы, видимо, прогремели со стороны города, так что мы решили идти вперед. Мы двигались по путям в сторону выхода, освещая путь зажигалками, спичками и факелами, сделанными из газет. Боясь, что возвращение электричества изжарит нас на рельсах.