Откуда у этого демонического создания такая прелестная семья? Я надеялась побывать в аду, где в людей тычут вилами и варят на костре…

А меня будто запихали в короб сахарной ваты. Все настолько милые, что от этого уже начинает тошнить.

Перед носом вдруг появляется тарелка с окорочком, спаржей и каким-то зеленым соусом. Возможно, это пюре. Но это не точно.

А потом происходит следующее:

Теплая струйка аромата добирается до моих ноздрей, и мой голод поднимает голову.

Все происходящее вдруг становится фоном и погружается в туман.

Остаюсь только я и этот сочный зажаренный окорочок.

Курица тает на языке, спаржа смачно хрустит, не в силах заглушить мои стоны наслаждения, а пюре из броколли добивает меня.

В общем, я пропадаю в кураже вкусов. И мне та-а-ак кайфово…

— Ты приехала сюда пузо набивать?

Я едва не давлюсь едой и проглатываю с трудом.

Вытерев рот салфеткой, выпрямляюсь, поворачиваю голову к Яну и натягиваю максимально милую улыбку:

— Я не успела сегодня позавтракать.

Раневский смотрит на меня с каменным лицом.

— Тебе полезно пропустить.

Мои глаза увеличиваются:

— На что ты намекаешь?

Он нервно дергает верхнюю пуговицу рубашки и ворчит уголком рта:

— На то, что с тобой ничего не случится, если ты пропустишь пару приемов пищи.

— Если тебя что-то не устраивает, звони своим подружкам, я не собираюсь…

Он кладет руку на мое бедро до того, как я успеваю подняться, и сдавливает его, провоцируя живот сжаться узлом.

— Сядь на место. Я просто хотел сказать, что неплохо было бы проявить внимание ко мне, а не к этому окорочку, будто это он твой парень, а не я.

Пульс зашкаливает, и я опускаю взгляд на его ладонь, захапавшую мою ляшку. Сглатываю.

— Этот окорочок гораздо лучше тебя. Он мне нравится, а ты нет.

— Ты меня не пробовала, чтобы делать такие выводы.

13. 12

Мы закончили перебранку, и я больше не порываюсь уйти, но какого-то черта Раневский не убрал руку.

И я не знаю… схожу ли с ума, или его длинные пальцы с перстнями действительно иногда, как бы невзначай поглаживают внутреннюю сторону моего бедра, пока сам Раневский непринужденно ведет беседу с каким-то мужчиной лет пятидесяти справа от него.

А я… Я сижу и не решаюсь пошевелиться, потому что боюсь что он сильнее сожмет мое бедро и я не сдержу непристойного стона.

Я ж тогда сгорю со стыда.

Ну а пока что я горю от жара его прикосновения, которое разъедает мою кожу сквозь разрез платья и тонкий край чулок.

И это совершенно не уместно, потому что меня окружают родственники Раневского разных возрастов, вплоть до седины в волосах. Со всех сторон женщины и мужчины в строгих платьях и костюмах. Дети. Собака.

Рука Раневского, по-прежнему удерживающая меня за бедро, вдруг сжимается…

Я открываю рот, и с губ срывается беззвучное аханье.

— Ты ужасная актриса, — ворчит Ян мне на ухо.

— А ты ужасный босс, который преувеличивает свою власть над людьми за пределами офиса, — огрызаюсь шепотом, но тут же жалею, потому что его пальцы сильнее сдавливают бедро, и у меня перехватывает дыхание.

Господи, почему этот ублюдок так хорошо ощущается?

— Ты бы вместо своих острот лучше реагировала как моя девушка, а не как ошарашенное полено, — говорит он тихо, и тут в его голосе прорезаются нотки веселья. — К тебе что, никогда не прикасался мужчина?

Сглотнув тяжелый ком смущения, я вскидываю подбородок и приближаюсь нос к носу с Раневским:

— Мужчины меня касались, а вот первобытные безманерные австралопитеки — нет.

Уголок его рта дергается, и эта нервная реакция тут же превращается в широкую улыбку.

— Не пойму, ты флиртуешь или хочешь сделать мне комплимент?