Я понимала её прекрасно. Мне тоже было ужасно страшно, когда я попала сюда, в её тело.

– Но я больше не могу так жить, – слёзы опять потекли по её толстым щекам, – они держат меня на уколах и таблетках. Ты посмотри на эту тушу. Меня от них разносит. Я постоянно хочу есть. И мышцы всё время спазмами скрючивает. Больно так, что орать охота.

Я вздохнула. Ну что тут скажешь. Вот уж не повезло – так не повезло.

– Ты же домой сейчас ночевать пойдешь? – вдруг встрепенулась она.

Я кивнула.

– А ты можешь принести мне ирисок? Хоть пару штучек, – она с каким-то по-детски сконфуженным видом просительно улыбнулась, – я страсть как ириски люблю. Особенно «Тузик». Батончики тоже люблю, но они дорогие. Уже тыщу лет не ела. Скоро вкус забуду.

Я пообещала принести ирисок и батончиков, сдерживаясь, чтобы не расплакаться тоже.

Вот же как не повезло ей.

Домой вернулась почти затемно. Всю дорогу размышляла о той несчастной женщине, которая была Лидочкой. Да так заразмышлялась, что чуть остановку свою не пропустила. Пришлось автобус чуть ли не на ходу останавливать.

Водитель поворчал, но остановился, хоть и в неположенном месте.

Хоть бы поскорее уже права получить и за рулём самой ездить.

Я понуро шла по асфальтированной дорожке, на которую густо падали лиловатые тени от тополей и ясеней. Света одинокого уличного фонаря не хватало, чтобы разогнать их все. В вечерних сумерках оглушительно трещали кузнечики. Где-то, в соседнем дворе, заухал филин. С третьего этажа, из раскрытого окна вдруг заголосила Ядвига Поплавская: «…прошу тебя, в час розовыйнапой тихонько мне, как дорог край березовый малиновой за…» и, хрипло закашлявшись, внезапно умолкла на полуслове. Остро пахло свежескошенной травой и ночными пионами. А на душе у меня было так тяжко, так муторно, что я и не заметила, как из тени от кустов сирени отделился силуэт человека.

От неожиданности я вздрогнула и сбилась с шага, чуть не угодив носом в клумбу с пионами. Ещё и лодыжку подвернула.

– Лида, – голосом Будяка понуро сказала тень. – Давай поговорим?

– Твою ж мать! – в сердцах воскликнула я. – Вот зачем так пугать!

– Я же не нарошно, душа моя, – голосом, начисто лишенным любого мало-мальского раскаяния, сообщил Будяк. – Темно тут. Под ноги же смотреть надо.

Я вспыхнула от досады и негодования.

– Давай помогу, – крепкая рука Будяка по-хозяйски подхватила меня под руку.

– Пусти! – возмутилась я. – Руки убери!

– Ну что ты, как пятиклассница, – отеческим тоном попенял мне Будяк. – Я домой провожу тебя. Поговорить нам надо.

– Нам не о чем с тобой говорить, Пётр Иванович! – твёрдо отрезала я, тщетно пытаясь выдернуть руку из захвата. – Всё уже переговорили и порешали. Так что прощайте.

Я таки вырвала руку и развернулась, чтобы уйти, но Будяк удержал, намеренно не отпуская меня.

– Лида, – повторил он настойчиво, – ты можешь и не говорить, хотя я тут тебя больше часа, между прочим, жду. Говорить буду я. А ты просто послушаешь. Молча.

– Я не просила меня ждать!

– Зато Римма Марковна просила! – не повёлся Будяк, – она тебе ужин и завтрак передала. Пирог вон испекла. Ещё тёплый.

– Пётр Иванович, – скрипнула зубами я (настроение и так было в полном раздрае), – я не желаю с тобой разговаривать. И не собираюсь приглашать домой. Если Римма Марковна что-то передала – давай сюда. Так уж и быть, заберу. Но впредь больше так делать не надо!

– Как?

– Не надо с Риммой Марковной разыгрывать эти шахматные комбинации! – вспылила я, окончательно теряя терпение, – пирог он мне среди ночи привёз! Тёпленький! Ты Нинке своей пироги вози теперь! Сюда больше ездить не надо!