– А хрен его!.. Может, час. А может, и вовсе… Все-таки заглохла, кургузая, – водитель выругался. – Говорил же – нельзя на колымаге на большие расстояния!

– Я старичка пока выпустил, – доложил сержанту второй конвоир. – А то фургон выстудился. Как бы не заледенел с концами.

– Не даст деру?

– Куда он на трех ногах? Ковыляет себе.

С противоположной стороны машины доносилось постукивание клюки о булыжник.

– Может, согреемся? – конвоир намекающе пристукнул себя по карману. – Мороз-то крепчает…

– Разливай, – с удовольствием разрешил сержант. – Как, товарищ главврач?

Понизов согласно кивнул.

Выпили. Закурили. Повторили. Опьяневшие на морозе конвоиры свернули разговор на зэчек, отчего разрумянившиеся лица приняли сальное выражение.

Понизов незаметно отошел к углу, откуда виден был материнский дом. Впрочем, уже не материнский. Кажется, по поверью, душа умершего сорок дней витает рядом с прежним жилищем. Понизов вскинул глаза на морозное звездное небо и сам себе усмехнулся: хорош атеист. А может, права была в своих упреках верующая мать? Какой он, в сущности, атеист? Атеист, которому в школе разъяснили, что бога нет, но не отличающий Библии от Евангелия, – всего лишь малограмотный безбожник.

– Сбежал! – услышал он всполошный крик.

Оплошавшие конвоиры с автоматами в руках бежали в сторону развилки, наперехват.

– Вот тебе и старикашка! – выкрикнул сержант Понизову, отчего-то – с укоризной. – С этой сволочью только дай слабину!

– Застрелю паскуду! – дыша перегаром, пообещал второй, чувствовавший себя виноватым.

Понизов, заметивший, что дверь в церковь приоткрыта, проводил топочущих конвоиров безразличным взглядом. Стараясь не шуметь, поднялся по ступеням. Тихонько вошел.

Бывшая церковь, превращенная в склад, оказалась забита пиломатериалом и мешками с цементом. Даже на встроенной лестнице, ведущей на второй этаж, громоздились деревянные ящики с гвоздями и скобами. Лишь в отдаленном углу, скупо освещенном сумеречным светом, падающим через щелястую крышу, оставалось пустое пространство. Там истово молился пожилой мужчина, в котором Понизов угадал пропавшего этапируемого.

Стоял он на коленях на цементном полу перед голой стеной – на месте давным-давно соскобленных фресок торчали пунцовые кирпичи. Впрочем, что спрашивать с психбольного?

Понизов неловко переступил. Скрипнула доска.

Богомолец судорожно сжал кулак. Стало ясно, что в руке его крест, видимо, утаенный при обыске. На него-то, оказывается, и молился.

Опершись на убогую самодельную клюку, он с усилием разогнулся.

Перед Понизовым стоял глубокий старик. Лицо, в прошлом округлое, дородное, ныне – исхудалое, испещренное морщинами, с впалым ртом и обвисшими щеками, производило впечатление гнетущее. Грудь с присвистом вздымалась под телогрейкой. Тяжелая облысевшая голова безвольно покачивалась на дряблой шее, будто чахлый бутон на надломленном стебле.

– Я врач больницы, где вы будете содержаться, – представился Понизов. – Мне сказали, вас везут из Прибалтики.

– Из Ямеяла. Я – эстонец, – подтвердил старик – без акцента, но голосом глухим, в котором хрипы заглушали звуки, будто неслись из неисправного репродуктора.

– Эва! Тогда почему в этой церкви? Ведь вы же, знаю, протестанты!

– Я из православных эстонцев, – старик отвечал не сразу, после паузы. То ли выравнивая дыхание, то ли из привычки подбирать слова.

Понизов любил, когда удавалось, пообщаться с новыми пациентами прежде, чем ознакомиться с материалами дела. Было интересно составить предварительное мнение и после сличить его с официальным диагнозом. Здесь случай сам шел в руки.