– Надо было напомнить мне, я бы подарил ему что-нибудь. Сколько ему уже, четыре?

Я жду, когда Ма поправит его, но она молчит.

– Пять, – шепчу я. Но она, должно быть, все-таки услышала мой шепот, потому что подходит к шкафу и сердитым голосом произносит:

– Джек!

Старый Ник смеется – а я и не думал, что он умеет смеяться.

– Смотри-ка, оно умеет говорить!

Почему он сказал «оно», а не «он»?

– Хочешь выйти из шкафа и померить свои новые джинсы?

Он говорит это не Ма, а мне. В моей груди стучит данг-данг-данг.

– Он уже почти уснул, – говорит Ма.

Но я не сплю. Жаль, что я прошептал слово «пять» и он меня услышал. Надо было мне сидеть тихо.

Они о чем-то разговаривают.

– Ну хорошо, хорошо, – звучит голос Старого Ника, – можно я отрежу кусочек?

– Он уже засох. Если ты хочешь…

– Нет-нет, я ничего не хочу, командуешь тут ты.

Ма ничего не отвечает.

– Я здесь всего лишь рассыльный, выношу мусор, хожу по магазинам детской одежды, забираюсь по лестнице, чтобы убрать с окна снег, всегда к вашим услугам, мадам…

Я думаю, он сказал это с сарказмом. Сарказм – это когда тон не совпадает со словами, которые произносит человек.

– И на том спасибо. – Голос у Ма какой-то чужой. – После этого стало светлее.

– Обидеть человека не трудно.

– Прости. Большое спасибо.

– Так больно бывает, когда рвут зуб, – говорит Старый Ник.

– Спасибо за продукты и джинсы.

– Не стоит благодарности.

– Вот тебе тарелка; может, в середине он не такой сухой.

Я слышу, как что-то звякает, – наверное, она угощает его пирогом. Моим пирогом.

Минуту спустя он говорит каким-то смазанным голосом:

– Да, совсем зачерствел.

Рот у него набит моим пирогом.

Лампа с громким щелчком выключается, и я подпрыгиваю от неожиданности. Я не боюсь темноты, но не люблю, когда она наступает внезапно. Я ложусь под одеяло и жду.

Когда под Старым Ником начинает скрипеть кровать, я принимаюсь считать эти скрипы пятерками, по моим пальцам. Сегодня их двести семнадцать. Я считаю до тех пор, пока он не вздыхает и кровать не перестает скрипеть. Я не знаю, что произойдет, если я не буду считать, но я всегда считаю.

А что происходит в те ночи, когда я сплю? Не знаю; может быть, Ма считает вместо меня. После двухсот семнадцати скрипов все затихает.

Я слышу, как включается телевизор, они слушают новости, в щелку я вижу танки, но это совсем неинтересно. Я засовываю голову под одеяло. Ма и Старый Ник разговаривают, но я уже не слушаю.

Я просыпаюсь в кровати. На улице идет дождь – я догадываюсь об этом потому, что окно на крыше затуманилось. Ма дает мне пососать и тихонько поет «Я пою во время дождя».

Молоко в правой груди сегодня совсем невкусное. Я сажусь на кровати, вспомнив вчерашний разговор.

– Почему ты не сказала ему заранее, что у меня день рождения?

Ма перестает улыбаться.

– Я думала, ты уже спал, когда он пришел.

– Если бы ты сказала ему, он принес бы мне подарок.

– Как же, принес бы, – произносит она, – он всегда только обещает.

– А что бы он принес? – Я жду ее ответа. – Надо было напомнить ему.

Ма вытягивает руки над головой.

– Я не хочу, чтобы он тебе что-нибудь приносил.

– Но воскресные подарки…

– Это совсем другое, Джек. Я прошу у него только то, что нам нужно для жизни. – Она показывает на комод, там лежит что-то голубое. – Кстати, вот твои новые джинсы.

Она уходит пописать.

– Ты могла бы попросить, чтобы он сделал мне подарок. Я никогда еще не получал подарков.

– Но ведь я сделала тебе подарок, разве ты забыл? Твой портрет.

– Мне не нужен этот дурацкий портрет, – плачу я.

Ма вытирает руки, подходит ко мне и обнимает: