Мы с Фуэнтесом отвязали канаты, свернули их в бухты и доложили об этом Хемингуэю. Взревели оба двигателя „Пилар“, завертелись спаренные винты, и яхта медленно двинулась к выходу из порта, в открытое море.

Утром в субботу, вскоре после восхода, я услышал, как Хемингуэй и Купер плещутся в бассейне, потом – их голоса на террасе и, наконец, звук „Линкольна“ Хемингуэя, на котором уехал Купер. Поскольку во флигель еще не завезли продукты, я полагал, что меня накормят в главном доме вместе со слугами, но прежде чем появиться на кухне, дал Хемингуэю и Марте время позавтракать.

Хемингуэй пришел на кухню, когда я допивал вторую чашку кофе под неодобрительные взгляды Рене и повара Рамона.

– Сегодня утром я пишу, – ворчливо сказал мне Хемингуэй. – Попытаюсь закончить к обеду, чтобы познакомить тебя кое с кем из агентов „Хитрого дела“. – В руке он держал бокал, судя по виду – виски с содовой. Было без пятнадцати восемь утра.

Хемингуэй поймал мой взгляд.

– Осуждаешь меня, Лукас?

– Я не в том положении, чтобы кого-нибудь осуждать, – негромко произнес я. – Если вам хочется спозаранку глотать спиртное, это ваше дело. Вдобавок вы находитесь в своем доме, а значит – это вдвойне ваше дело.

Хемингуэй поднял бокал.

– Это не выпивка, – осипшим голосом сказал он. – Это лекарство против головной боли… – Он улыбнулся. – А здорово мы вчера потрепали Стейнхарта, а, Лукас?

– Еще бы, – ответил я.

Хемингуэй подошел к столу и взял кусок бекона с поджаренным хлебом, который я приготовил для себя. С минуту он молча жевал.

– Вы ведь считаете „Хитрое дело“ чем-то вроде игры, забавы, ведь правда, специальный советник Джозеф Лукас?

Я ничего не сказал, но вряд ли мой взгляд опроверг его утверждение.

Хемингуэй проглотил бекон и вздохнул.

– Видишь ли, я сейчас работаю не над собственной книгой. Я редактирую антологию. Сборник под общим названием „Люди на войне“. За пару последних лет я перечитал целую гору дерьма, которое этот парень Уортелс из Крауна считает Военной литературой. Они уже опубликовали массу подобного хлама. Вроде глупого, насквозь фальшивого рассказа Ральфа Бейтса о женщинах-пулеметчицах. Ничего подобного не было. Полная ерунда. И в то же время они отказались напечатать великолепный роман Фрэнка Тинкера о трагедии в Брихуэде.

Хемингуэй на секунду умолк, но я не имел ни малейшего понятия о названных им произведениях и ничего не сказал.

Он пригубил скотч с содовой и жестко посмотрел на меня.

– Что ты думаешь о войне, Лукас?

– Я никогда не носил форму, не сражался на фронте и не имею права судить об этом.

Хемингуэй кивнул, не спуская с меня глаз.

– А я носил форму, – сказал он. – В двадцатилетнем возрасте меня тяжело ранили. Пожалуй, я видел больше войн, чем ты – голых баб. И хочешь знать, что я думаю о войне?

Я молча ждал.

– Я считаю, что война – это мерзкая ловушка, в которую старики заманивают молодежь! – выпалил Хемингуэй, наконец отведя взгляд. – Это чудовищная мясорубка, через которую бессильные старые пердуны пропускают крепких молодых парней, чтобы избавиться от соперников. Война – настоящий кошмар, полный храбрости, величия и красоты. – Он допил виски. – Думаю, мой старший сын окажется достаточно взрослым, чтобы пойти на эту мерзкую, бессмысленную войну, – пробормотал Хемингуэй, словно обращаясь к самому себе. – Патрика и Джиджи постигнет та же участь, если война затянется надолго. А я полагаю, что так оно и будет. – Хемингуэй подошел к двери и вновь посмотрел на меня. – Я буду работать над введением до полудня. Потом мы вместе встретимся кое с кем из полевых агентов „Хитрого дела“.