– Сбежал, – с нескрываемой радостью выдохнул мужичонка. – И тебя порешу, сволочугу, и Агашку поганую, и урядника, и всех…

– Ишь какой, – лениво процедил вожак и харкнул сквозь зубы прямо в костёр. – Так получается, бабу ты Ефимке тоже должен. Вот девку мы твою и заберём, ей всё равно помирать скоро, раз хворая. А зараза нас не пугает, у Пашки хрянцузская срамная болезнь, и ничо, жрёт да бздит как здоровый.

Из-за спины раздался жалобный вскрик. Иван развернулся стремительно, сумка со звоном упала вниз, склянки да банки разлетелись по земле. Рука с револьвером словно сама собой взвилась в воздух, палец нажал на курок.

Грохот прокатился по полю, всколыхнул траву, спугнул ночевавшую неподалёку стайку скворцов. Мужик, которого он даже не разглядел в темноте, вцепился одной рукой в поводья вставшей на дыбы Ласки, но лошадь, на которой сидела бледная от ужаса Марьяшка, с визгом взмахнула копытами – и тот с хеканьем отлетел в сторону.

– Бей сукина сына! – взревел вожак. – Всех не перестреляет!

Иван успел взвести курок и пальнуть ещё раз, уже в упор – и Коряжка с воем покатился по земле, держась за живот. Но остальные налетели скопом, выбили револьвер из руки, повалили на землю.

От первого удара голова вспыхнула острой и горячей болью, в ушах зазвенело, от второго – выбило воздух из лёгких. Чей-то сапог вдавил ему пальцы правой руки в землю. Затем его подняли, растянули в стороны, и тумаки с пинками обрушились градом. Иван всё силился вздохнуть и не мог, что-то клокотало в горле, выходило наружу судорожным солёным кашлем.

Внезапно дрогнула земля. Точно во сне Иван слышал истошные крики мужиков, затем почуял, как стискивавшие его ручищи разжались, рухнул на бок и сам захлебнулся хриплым воплем – невыносимая боль раскатилась волной по всему телу.

Затем его с силой дёрнуло вверх. Он рухнул животом на что-то тёплое и одновременно жёсткое, впившееся в бок. Осознал – лука седла. Затем его подхватило и понесло вперёд. Седло било в бочину, Иван кашлял, выплёвывая солёные сгустки, и всё никак не мог открыть глаза. Гул в голове ширился, бился изнутри в черепную коробку.

Тело покачивалось, руки, повисшие бесполезными плетьми, то и дело цепляли стремена и девичью босую пятку. Очень-очень холодную.

– Мар-рьяш-шка, – просипел Иван, отплёвываясь от крови и пыли, летящей в рот. – Н-н-еее уйдём… С-с-сама бы… ушла…

Девка вцепилась ему в плечи с такой силищей, какой не он не чувствовал в жизни. Не то что у хрупкой бабы – даже у здоровенного мужика.

– Ничего, Иван Кузьмич, вы ж меня тоже спасли, – донёсся сквозь гул в ушах её голос, странно ровный и при этом очень грустный. – Бог нас в беде не оставит. А вы спите, мой хороший. Во сне люди выздоравливают…

И Иван вдруг разом потерял последние крохи сил. Провалился в белую пустоту без запахов, звуков и без каких-либо ощущений.

Разбудила его надоедливая мошка. Сначала жужжала над самым ухом, заставляя вздрагивать, а затем села прямо на нос. Иван с брезгливым шипением провёл по лицу ладонью и замер. Разомкнул слипшиеся веки, взглянул на пальцы – совершенно целые и ровные. Пересчитал их для пущей уверенности, затем протёр глаза, ощупал лицо и рот – ни ссадин, ни выбитых зубов. Попытался встать и охнул – спина отозвалась нытьём промеж лопаток, но это была другая боль, та, что приходит от долгого лежания.

– Слава те, Господи, очнулись, Иван Кузьмич! – раздался голос отца Марка, служившего в Николаевской церквушке.

Он приподнял голову, огляделся по сторонам и понял, что находится в незнакомой избе. Пахло здесь на удивление хорошо – не поганым ведром и нестиранными онучами, как часто бывало у деревенских пациентов, а сеном да меловым раствором, что использовался для побелки печей. И свежими щами.