Розоватую, протянувшую в окошко один единственный хилый пальчик, зорю встречали трое живых и один труп. Первый в этой жизни, /если она – жизнь/.

Простота и быстрота, с какой труп образовался, Илью доконали. Или началась, давно ожидаемая, реакция на стресс? Он сидел на корточках, привалившись спиной к стенке, и трясся в крупном ознобе. Зубы клацали. Свалиться бы на пол, закрыть голову руками и взвыть. Но глаз сам, уголком, краешком наблюдал за живым соседом. Удавочка, которую тот посулил, крепко запала в душу.

Три дня вялый тусклый свет из щели под потолком отмечал смену времени. Менялся караул. Приносили еду. Шевелился, заставляя сторожиться, сосед. Душно, волгло, муторно, пусто. Чтоб тебе пусто было! И стало по слову его. Или Его? Илья сваливался в воронку депрессии и выныривал обратно. Существование плелось на грани вялого безумия. Или нирваны? Но грязненькой и скучной: не холодно, не голодно, не больно. Нирвана, блин, при одном трупе, одном сумасшедшем, одном вертухае. Не возникало даже легких позывов к действию. Куды бечь? Некуды! Отбегалси, соколик. Нет, сокола летают. Бегают страусы. Вот и ты, милай, сунь головушку в песок и жди, пока по заднице не наладят. Дома бы метался, решетки взглядом плавил, а сердца – глаголом. То – дома. А ты где? Во-во.

Из кисельной меланхолии вывел сосед. Когда принесли кашу, он попытался завладеть посудиной Ильи. И не то что бы есть так уж хотелось, но – гадют – пришлось реагировать. Отреагировал адекватно: отобрал у харьковчанина сваю миску, да еще погрозил тому, до смешного маленьким аккуратным сувенирным ножом.

Бывший врач И.Н.Донкович был готов пустить сейчас свое оружие в ход. Затмение, да и только. Соседушка убрался в свой угол и больше на добавку не претендовал. А Илью накрыло сознание собственной гнусности. Каша показалась сухой как песок. Илья глотал ее под ехидное верещание внутреннего голоса: давай-давай, адаптируйся. Потерять человеческий облик очень даже просто и быстро. А ТУТ и стараться не надо. Само пройдет.

Кашу Илья доел и устроился на полу у стенки. Брезгливость, заставившая почти сутки, сидеть на корточках, не касаясь ничего руками, давно прошла. Вставал он теперь, опираясь о никогда не мытый, пол. Насчет нужды справить, в полу имелась дырка. Тоже по началу испытывал определенные неудобства. Привык. И даже подумал как-то: помести тонкого, умного, нервного интеллигента рафинэ в иное время-пространство, да окружи его там теплом и заботой, обеспечь тепличные условия – съедет с катушек, зазвенит крышей от раздирающих противоречий, и пойдет ловить чертей простынкой.

Чертей, однако, с перепою ловят. А может, Илья, сломавшись под грузом, навалившихся в последнее время проблем, банально запил – просто, как нормальный русский мужик – и теперь пребывает в городской психушке? Вот было бы здорово, вынырнуть из сумрачного бреда в отделении дорогого Пал Иваныча. Ребята вокруг все знакомые. Строгие анестезистки в глаза заглядывают. Илья зажмурился, напрягся даже, ожидая исполнения такой простой, такой реальной в сущности мечты.

И лязгнуло, и загрохотало, и стал свет.

В зал заседаний входила комиссия-трибунал. Да еще охраны на каждого по одному. Еще – людишки, – темно, лиц не разобрать, – одетые в пестрые маргинальные обноски. Свидетели? Присяжные? Во, прогресс в Аду! Илья мигом оторвался от видения реанимационной койки. Реально, просто и понятно даже трупешнику в углу – суд идет.

Трибунал расселся за столом. Далеко друг от друга, однако, устроились господа заседатели. Илья, наконец, рассмотрел их в подробностях, благо натащили факелов. Бас – он и есть бас – саженный мужик в годах. Из-под чего-то такого, – пиджак-полупальто-зипун-армяк? – свешивалась до колен серая рубаха. Непролазная светлая борода напополам закурчавила лицо. Поблескивали, занавешенные бровями, глаза. Что в них, не разглядеть, а и рассмотришь, на фига тебе это, Илья Николаевич? Потому как ни местных нравов, ни обычаев ты не знаешь. А с другой стороны: человек – везде человек, со всеми своими радостями и горестями, с дерьмом и соплями.