Женщины замерли у дверей, будто боялись нарушить невидимую границу. Их взгляды скользили по Альме – одинокой фигуре на матрасе, закутанной в серое одеяло, со скрипкой на руках, как с оберегом. Она первая нарушила тишину, мягко улыбнувшись:

– Входите. Места хватит всем.

Голос ее звучал хрипло, но тепло, и это растопило лед нерешительности. Они двинулись вперед, осторожно, как стадо испуганных оленей. Но мест действительно не хватало – в этот момент раз конвой пригнал больше женщин, чем в прошлый. Две француженки, не сговариваясь, легли на один матрас, прижавшись друг к другу для тепла.

Альма поманила к себе худенькую девушку с темными, как смоль волосами – единственную, кто свободно владела французским и немецким.

– Ты будешь моим переводчиком, – шепнула Альма, уступая ей половину одеяла. – Пусть остальные знают: здесь можно передохнуть. Хоть немного.

Катрин была юной еврейкой, как и Альма – австрийкой. Девятнадцатилетняя девушка казалась хрупкой, но в ее смуглом лице с тонкими, будто нарисованными углем, бровями и огромными темными глазами чувствовалась скрытая сила. Она была родом из деревушки под Веной – той самой, где ее родителей расстреляли за связь с антифашистским подпольем. Саму Катрин отправили сюда, как «пособницу» – за то, что прятала в сарае раненого партизана.

Той ночью барак наполнился не людьми – тенями.

Женщины не разговаривали. Даже шепот казался здесь предательством. Белорусски, две худые фигуры в выцветших платках, забились в угол у двери, будто пытались стать частью стены. На вопросы они не отвечали.

Усталость висела в воздухе гуще дыма. Кто-то сразу рухнул на матрас, даже не сняв башмаков. Другие сидели, уставившись в одну точку – их взгляды скользили по стенам, но не видели ничего.

Только скрипка Альмы, лежащая на одеяле, напоминала: когда-то здесь звучала музыка.

Когда в бараке уже объявили отбой и люди, изможденные за день, погрузились в тревожный сон, внезапно раздался пронзительный крик. Вскочив с матрасов, все ринулись к одной из украинок – она билась в полубреду, выкрикивая обрывки фраз:

– Отпусти ее! Она же ребенок!.. Мама, мама, где ты?..

Голос ее резал темноту, словно нож. Девушку едва удалось удержать – руки вырывались, глаза не фокусировались. Только, когда Альма и Катрин прижали ее к матрасу, дыхание начало выравниваться. Остальные, потрясенные, не решались разойтись, пока Альма не махнула рукой:

– Пожалуйста, идите спать.

Она с Катрин осталась – белоруска, кое-как объяснялась на немецком (школьные уроки всплывали обрывками).

Когда Ольга наконец пришла в себя, ее голос дрожал, а пальцы судорожно сжимали край матраса. Она рассказала свою историю, от которой у остальных стыла кровь в жилах.

Ей было всего семнадцать. До войны в Минске у нее была маленькая семья: мама, крепко державшая их мир на своих плечах, и маленькая сестренка Алена, чей смех звенел, как колокольчик.

Но за эти несколько месяцев Ольга узнала цену жизни – и смерти. Она видела то, что не должен видеть никто – особенно ребенок. И теперь эти картины гнали ее в ночных кошмарах, заставляя кричать в темноте…

Когда война обрушилась на страну, Ольга, как и все, оцепенела от неверия. Это казалось чем-то далеким – страшным, но недосягаемым, как гроза за горизонтом.

Но с каждым днем, с каждой горькой сводкой об отступлении, тревога вползала в дома, превращаясь в леденящий ужас. Когда немцы подошли к Минску, стало ясно: кошмар догнал их. Оккупация перестала быть абстракцией – теперь это был запах гари на ветру, рев моторов на окраинах и шепот соседей: «Собирай самое необходимое…»