[9] Ра́йвеллин — умиротворение.
[10] Илленвелʹтиэнлеʹири тенʹТьерт — Илленвел, страший наследник дома Тёрн; тиэнле — наследник (от тиэн — сияние), ири — старший (не путать с ириэ — старый), тьерт — тёрн, терновник.
[11] Каалленсиальʹтиэн тенʹАйви — Кааленсиаль, Сияющая (титул) из дома Плюща.
[12] Вторая жена Светоча не имеет права на титул.
[13] Тан аэ́риен — прерванная смерть (тан — разрыв, аэ́риен — уход, смерть).

5. 4. В пути

4.1. В пути / Сетеʹка’ин.

…Как господин повелит, так и делать.
Уложения хранителей

Было еще темно, когда задняя дверь купцова дома чуть слышно отворилась. Темная в предрассветных сумерках фигура с дорожным мешком на плече быстро пересекла двор, направляясь к бараку, где жили работники. Отданный на откуп елфие молодой и плечистый парень спал с краю и проснулся, едва пальцы коснулись плеча. Встал тихо и вышел вслед за ранним гостем.

— Еда и дорожный скарб в мешке. И денег положил, как обещано. Одежу свою сымай. Мою возьмешь. Схоронишься пока в овине, как стемнеет — уходи.

* * *

Утро куталось туманом, белым и плотным, словно из небесной чаши пролилось молоко. Сначала тишина была такой же густой и белой. А потом, вслед за громкими петушиными распевками, начала просыпаться веска: слышался натужный скрип колодезного ворота, звякали пустые ведра, залаяла собака, стала подавать голоса всевозможная домашняя живность. Кто-то забранился так же визгливо и громко. Туман осмелился и протянул плотные белесые ленты дальше по дороге, вползая за огорожи крайних хат, растекся дымкой по дворам. Солнце боком выглянуло из-за кудели облаков и просеяло волглую марь лучами.

Лорка стояла на крыльце и смотрела, как тают на траве мглистые клочья. Она никак не могла спустить ногу со ступеньки. Дверь приоткрылась, в щелку громко задышали и зашмыгали носом. Лорка оглянулась. На Томаше была длинная, до колен, ночная рубашка, босая нога коснулась влажных и прохладных по утру досок и отдернулась обратно.

— Сестрица, я проводить…

— Штаны одень, провожальщик.

Дверь закрылась, потом открылась снова, но это был не Томаш. Отец. Молчал и смотрел тяжело, виновато. И от этой его вины на крыльце стало тесно, и Лорка ступила на утоптанную до каменной твердости дорожку, темную от схлынувшего тумана. Сырость просачивалась сквозь тонкие кожаные поршни, холодила пятки, тонкие носки не спасали. Кожа покрылась цыпками, и Лорка точно не знала, от волглого утра или от отцовского взгляда. Губы Дамьяна шевельнулись, и зябко стало не только ногам.

— Владыка наш и Отец, Пахарь, Сеятель, Жнец, Боже Единый! Славу тебе пою во время печали, — почти беззвучно заговорил отец, глядя на нее. — Затворены уста мои, ибо душе говорить прощание…

— Не хорони, — чужим незнакомым голосом сказала Лорка, впервые на своем веку перебив родителя, — жива еще. Ты бы еще дорожку пеплом посыпал.

И посмотрела прямо, как не смотрела никогда. Отец замолчал и отвел взгляд. Из хаты выскочил Томаш, босой, но уже в рубахе и штанах. Ткнулся лбом под грудь, руками обхватил и задышал часто, отчаянно сдерживая слезы. Встрепанная макушка пахла сном и домом.

— Эй, ну что ты, — заговорила Лорка и отодвинулась, чтобы посмотреть на брата. Присела, сразу сделавшись ниже его на голову, и теперь Томаш глядел сверху вниз. Прикушенная губа побелела, в распахнутых глазах Лорка видела себя. Не утерпел. Дрогнули ресницы, отражение в темных зрачках застлало слезами. Томаш мотнул головой, оттер щеки рукавом и протянул плетеный из красной нитки детский оберег. Теперь понятно, чего так долго возился, — искал среди своих мальчишечьих сокровищ прощальный подарок.