- Марина, прекрати издеваться над Сашей. Я бы на твоем месте, - поворачивается ко мне, - в кино с ней сегодня не пошла.

- В кино? – свожу брови, не понимая, о чем речь.

- В кино, в кино, - вклинивается Маринка, - забыл, что ли? Мы с тобой сегодня на вечерний сеанс собирались.

- Забыл, - улыбаюсь ее бабушке.

Как только баб Ванда уходит, смотрю на Баженову, ожидая объяснений.

- Мы с Сережечкой договорились в кино, но ты же знаешь, бабушка меня вечером с незнакомым ей парнем не отпустит. Вот я и приукрасила. Чуть-чуть. Мы же друзья.

- С тем Сережечкой, которому в прошлый раз наши местные пендалей надавали?

- Не смешно вообще-то. Он, между прочим, хороший, в институте моем учится.

- Учителишка.

- Фу, Доронин, как грубо. Донесешь?

- Сама дойдешь.

Выхожу из комнаты, понимая, что начинаю злиться. Сережа, бл*дь, какой-то. Достала уже со своими хахалями. Саша, прикрой, бабушка не отпустит! Бесит.

На кухне мою руки и сажусь за стол. Маринка приковыливает следом, а в дверь раздается звонок.

- Я открою, ешьте.

Ванда Витольдовна идет в прихожую, откуда я слышу знакомый голос. Вскоре запыхавшаяся Людка, моя сестра, появляется в дверном проеме с кислой миной на лице.

- Так и думала, что ты здесь,- на выдохе.

- Чего? – откладываю ложку.

- Тебе повестка пришла. Мама там плачет, - выдает сестрица, сползая по стеночке на корточки.

Маринка роняет на пол пирог, который сжимала в руке, и застывает, сидя с открытым ртом.

Прошло 2 года.  90-е 

Марина.

- Баженова! Ба-же-но-ва!

- Да иду я, - ворчу, открывая дверь.

Подружка залетает в квартиру с горящими глазами, скидывая туфли у комода, и нагло прет на кухню.

- У меня таки-и-и-ие новости, закачаешься. Мой Доронин возвращается из армии, - заявляет, усаживаясь на стул. - Людка сказала, что Саня сегодня приезжает.

- Когда он успел стать твоим? – наливаю в чашки заварку.

- Всегда им был, - хмурит бровки, - вернулся мой Сашенька.

- Я тебя поздравляю, - забираюсь на подоконник, сжимая в руках кружку, и делаю небольшой глоток.

- Ты за меня совсем не рада?

- Очень рада, - улыбаюсь, но, наверное, не очень искренне.

Меня бесит эта ее приставочка «мой», потому что не ее он совсем.

Анфиса продолжает болтать, а я смотрю сквозь нее, крепче сжимая фарфор в своих ладонях. Ее бестактность дико раздражает. Впрочем, мы же с ним просто друзья. Да, именно они, но почему-то сейчас этот факт меня напрягает. Возможно, потому что, пока он был в армии, я регулярно бегала на почту за письмами, до сих пор чувствую то предвкушение, с которым я их распечатывала.

Прошло целых два года, а я все еще с замиранием сердца вспоминаю, как убегала ночью из дома тайком от родителей, чтобы прогуляться по ночному городу. Как он тащил меня с карьера шесть километров, когда я свалилась с горы, он тогда рассказывал мне дурацкие анекдоты и дул на разбитые колени. А я ревела и смеялась.

Мы не встречались, нет. Даже не целовались, мы дружили. А потом его забрали в армию, так быстро, словно по щелчку. Я заболела в самый неподходящий момент, и, когда я лежала с температурой под сорок, папа, решивший навестить нас с бабулей, не пустил меня на проводы, и я прорыдала полночи в подушку, слыша из окна песни под гитару и крики Доронинских друзей во дворе. Я так с ним и не попрощалась…

Через неделю, как только мне отменили постельный режим, я купила конверт, села за стол и долго не знала, что написать, было так много мыслей, что позже не могла остановиться. Исписав четыре листа, я оправила лишь один.

Два года его службы мы обменивались письмами, которые стали моей отдушиной. Они были наполнены позитивом и возвращали во времена беззаботности. Я писала только о хорошем, как и он. Я писала о том, как мне нравится учиться, а сама рыдала над этим письмом, смотря на фото умершей матери. Я ничего ему не рассказала, ни о том, как ее не стало, ни о том, как в моей жизни появился Боря. Долгое время никто не знал о наших отношениях с Яковлевым, нет, мы ничего не скрывали, все это вышло само собой. Когда умерла мама, он очень сильно меня поддержал, не знаю, что бы со мной стало, не будь его рядом.