Все получилось быстро.

Я открыл рот.

И спросил.

– Руб?

– Чего?

Он бросил рыть и посмотрел на меня.

– Сколько еще у тебя с Октавией?

– Неделю. Может, две.

Мне оставалось лишь рыть дальше, а день не спеша поплыл мимо.

На обед – рыба, жирная и вкусная.

Картошка – покропленная солью и пропитанная уксусом.

За едой отец просматривал газету, Руб взял у него телепрограмму, а я стал писать новые слова в уме. Карты на тот день закончились.

Вечером миссис Волф спросила, как у меня дела в школе, и я вернулся к своим недавним мыслям о том, были ли у матери причины в последнее время расстраиваться из-за меня. Я доложил ей, что в школе все путем. Какую-то секунду я раздумывал, не сказать ли кому-нибудь про слова, которые стал записывать, но нет, я не мог. В каком-то смысле это было стыдное, что ли, хотя только эти мои записи и шептали мне на ухо, что все идет как надо. Я не признавался – никому.

Мы вместе прибрались на кухне, пока объедки от ужина не задубели, и ма рассказала мне про книгу, которую читала тогда, под названием «Мой брат Джек»[1]. Она сказала, что книга про двух братьев, и как один из них взрослел и при этом все досадовал на то, как он живет и каков он сам.

– Придет время, ты расцветешь, – были ее предпоследние слова. – Только не суди себя слишком строго. – А эти – последние.

Она ушла, я остался на кухне один и понял, что миссис Волф великолепна. Не в смысле блестящий ум или что-то другое блестящее. А великолепна вообще, тем, что она такая, как есть, и даже морщинки вокруг ее постаревших глаз были разных оттенков доброты. Вот отчего она была великолепна.

– Привет, Кэмерон. – Это попозже ко мне заглянула Сара. – Ты как насчет сходить завтра к Стиву на игру?

– Давай, – ответил я. Делать мне все равно было нечего.

– Отлично.

В воскресенье Стиву предстоял очередной матч, но на другом стадионе, где-то в районе Марубры. Ехать решили только мы с Сарой. Зашли к Стиву, и он повез нас на своей машине.

На том матче произошло кое-что важное.

Мы возвращаемся с кладбища обратно в город, и ночь все еще в самом начале.

Мы идем, спотыкаясь, и я думаю о цвете доброты, осознавая, что ее краски и оттенки на человеке не рисуются. Они въедаются.

Пес бросает на меня взгляды.

Он знает мои мысли.

Скоро он опять останавливается, и перед нами здание, взмывает в небеса.

У него стеклянные двери, будто темные зеркала, и мы стоим подле.

Пес взлаивает.

Дерзко и басовито, заставляя меня всмотреться в отражение. Так нужно.

Я пристально смотрю на себя самого и вижу цвета неуклюжести, неуверенности и тоски.

И впервые в жизни я не отворачиваюсь, махнув рукой. Я ныряю в них, чтобы почувствовать их силу.

Я готов.

Пробраться сквозь них.

По дороге к Стиву я раздумывал, что же, бляха-муха, собирается делать в жизни моя сестра Сара. Мы шли по улице, и большинство встречных мужиков разглядывали ее. Многие, миновав нас, оборачивались взглянуть на ее фигуру еще разок. Похоже, для них Сара только этим и была. От таких мыслей мне становилось немного тошно (и не хотелось разговаривать), и я надеялся, что на самом деле Саре светит не такая жизнь.

– Извращенцы долбанные, – сказала Сара.

И это меня обнадежило.

Дело в том, что, по-моему, мы все – извращенцы. Все мужчины. И все женщины. И все страдальцы-малолетки вроде меня. Забавно думать, что мой папаша тоже извращенец, или что мать. Но ведь где-то в расщелинах души они, я уверен, было дело, поскальзывались, а то и ныряли охотно. Что до меня, так временами мне кажется, я там и живу. Может, все мы так. Может, одно прекрасное в моей жизни только и есть – карабканье на свет.