Но, – Брейер глубоко вздохнул, – я-то знаю, что он никогда не вернется домой. Должен ли я говорить ему об этом? Видите ли, профессор Ницше, это не так-то просто. Обычно не спрашивают о самых важных вещах! Если бы он хотел знать, он бы спросил меня, почему его печень перестает функционировать или, например, когда я собираюсь выписывать его из больницы. Но он не говорит ни слова об этом. Должен ли я так жестоко поступать – должен ли я рассказывать ему то, чего он знать не хочет?»

«Иногда, – ответил Ницше, – учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока».

«Должен ли я лишать человека возможности выбора того, как они хотят встретить смерть? По какому праву, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими.

Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться».

По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: «На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жестоким. Может, разве что некий особый тип учителя, например пророк».

«Да, да, – восторженный голос Ницше стал на октаву выше, – преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. – Он подчеркивал каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. – Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь других людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учеников».

«Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: «Я полагаюсь на волю господню». Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины».

«Кто? – Теперь и Ницше вскочил и начал расхаживать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил шагами другую. – Кто посмеет сказать? – Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: – Я посмею сказать!»

Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, – ничего удивительного, ведь его отец был священником.

«Истина, – продолжил Ницше, – достигается преодолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание вашего пациента положиться на волю господню – это неправда! Это всего лишь ребяческое желание – и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раздувающемся пузыре, которому мы придумали имя «бог»! Теория эволюции содержит научно обоснованные доказательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до логического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его».

Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защищать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спорах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил тихим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул:

«Какая страсть к истине! Простите меня, профессор Ницше, может, мои слова звучат вызывающе, но мы же с вами договорились говорить начистоту. Вы говорите об истине с благоговением, словно заменяете для себя одну религию другой. Позвольте мне исполнить роль адвоката дьявола. Позвольте мне поинтересоваться: откуда эта страсть, это благоговение перед истиной? Какую пользу она принесет моему утреннему пациенту?»