Я смотрела на него, ожидая ответа, но он молчал, и тогда я еще раз взглянула на номер: шесть цифр, таких ярких и четких, будто они появились вчера.

– Лагерь – это только ужас и страдания, – негромко заговорил мистер Голан. – Такие рассказы не для твоих юных ушек.

– Но я хочу знать. Я хочу знать об ужасе. И о страданиях.

Тогда мистер Голан закрыл глаза и ладонью прикрыл цифры на руке, как будто они были шифром от сейфа, который он очень редко открывал.

– Ну тогда я тебе расскажу, – вздохнул он. – Иди сюда, садись поближе.

Родители в саду вешали скворечник на нижнюю корявую ветку старой яблони. До меня доносился их смех и громкие выкрики: «Выше!», «Нет, теперь ниже!». В другой день и я крутилась бы в саду вместе с ними: погода стояла прекрасная и работа была увлекательной. Но за последнюю пару недель я заметно притихла, погрузилась в себя, и меня больше тянуло к книгам. Я сидела на диване и читала, когда в комнате появился брат. Он неловко помаячил в дверном проеме и показался мне встревоженным; я всегда могла определить это по его молчанию, зыбкому и неуверенному, словно мечтающему быть прерванным.

– Что? – спросила я, опуская книгу.

– Ничего.

Я опять взялась за книгу, но он сразу же сказал:

– Представляешь, они хотят отрезать мне письку. Не всю, только часть. Это называется «обрезание». Поэтому меня вчера возили в больницу.

– Какую часть? – уточнила я.

– Верхнюю.

– А это больно?

– Наверное, больно.

– А зачем они это делают?

– Там кожа слишком тесная.

– А-а. – Я таращилась на него, ничего не понимая.

– Вот послушай, – попытался объяснить он, – помнишь тот синий свитер, который тебе мал?

– Да.

– И когда ты хотела его надеть, помнишь, у тебя голова застряла в вороте?

– Да.

– Так вот, твоя голова как моя писька. И надо срезать кожу, которая как ворот у свитера, и тогда голова освободится.

– А у тебя получится круглый вырез, да? – уточнила я, начиная понимать.

– Ну, вроде того.

Несколько дней он ходил, смешно раскорячившись, чертыхался и непрерывно теребил ширинку, как тот ненормальный, что жил в парке; взрослые запрещали к нему приближаться, но нас, разумеется, тянуло туда как магнитом. На мои вопросы и требования показать результат операции брат реагировал негативно и даже возмущенно. Наконец, дней через десять, когда все у него зажило, я решила добиться своего.

– Тебе самому-то нравится, что получилось? – спросила я как-то вечером, когда мы играли в моей комнате.

– Ну, наверное, нравится, – ответил он, едва сдерживая смех. – Теперь у меня настоящий еврейский пенис.

– Такой же, как у мистера Голана, – кивнула я, откидываясь на подушку, и не сразу почувствовала, какое странное молчание вдруг заполнило комнату.

– Откуда ты знаешь, какой пенис у мистера Голана?

Его лицо как будто покрылось белым восковым налетом. Было слышно, как он тяжело сглотнул. Я села в кровати. Тишина. Только глухой собачий лай с улицы.

Тишина.

– Откуда ты знаешь? – повторил он. – Расскажи мне.

В голове что-то колотилось. Меня затрясло.

– Только никому-никому не говори, – попросила я.

Он вышел из моей комнаты, сгорбившись, словно взвалил на себя груз чересчур тяжелый для его возраста. Но он все-таки нес его и никому не рассказывал, как и обещал. Я так никогда и не узнаю, что произошло тем вечером, после того как брат вышел из моей комнаты; он отказывался говорить об этом. Просто я никогда больше не видела мистера Голана. Во всяком случае, не видела живым.

Немного позже брат разыскал меня под покрывалом, в душном, воняющем страхом и смятением коконе. Я была в ужасе, я чувствовала, что все потеряно, я шептала: «Он был моим другом», и мне казалось, что это не мой голос, потому что я уже стала другой.