– С тобой точно все в порядке? – спросил староста и взял меня за руку, чтобы безопасно довести до дверей.

– В полном, – ответила я, наступив ему на ногу.

Большие двери распахнулись, и из них вылетела Дженни Пенни.

– Ну как? – нетерпеливо спросила я.

– Отлично! – Она выставила вверх сразу два больших пальца.

– Какую роль тебе дали?

– Осьминога. Без слов. То, что я хотела!

– А разве там есть роль осьминога? – удивилась я.

– Нет, – объяснила Дженни. – Они хотели, чтобы я играла верблюда. Но раз там были все животные по паре, значит, должен быть и осьминог.

– Нет, это в Ноевом ковчеге все были по паре.

– Какая разница? Тоже ведь Библия. Никто и не заметит разницы.

– Наверное, да, – решила я поддержать подругу.

– Я сама сошью себе костюм, – заявила Дженни, и я вдруг занервничала.

Я зашла в большой зал и с трудом разглядела пятерых сидящих за длинным столом людей. Лишь одно лицо выступало из темноты явственно, как лик всевидящего бога Гора: лицо моей старой учительницы мисс Грогни. Она утверждала, что рождественская пьеса – это ее «дитя», и хвасталась, что написала ее сама, совершенно забывая упомянуть при этом Луку и Матфея.

– Элеонор Мод? – спросил мужской голос.

– Да, – подтвердила я.

– Ты здорова?

– Да.

– И с глазами все в порядке?

– Да. – Я нервно поправила съехавшую набок оправу.

– Не дергайся! – взвизгнула мисс Грогни, и я удивилась, что она не добавила «богохульница».

– Что ты нам прочитаешь? – спросил мужчина.

– Что?

– Что ты подготовила для прослушивания? – осведомилась мисс Грогни.

Я не подготовила ничего, и меня неудержимо охватывала паника.

– Ну? – не унималась мисс Грогни. – Не тяни.

Я медленно шагнула к краю сцены.

В голове метались странные, разрозненные, ничего не значащие слова, и наконец некоторые из них сложились в единое целое и я узнала знакомый ритм. Всего его я не помнила, но это был любимый монолог Нэнси, и она повторяла его часто, как молитву. Сама я и половины из него не понимала, но надеялась, что комиссия поймет, поэтому откашлялась и объявила:

– Это из фильма «Завет»[5], героиню зовут Джеки. Я готова.

– Начинай, – скомандовала мисс Грогни.

Я глубоко вздохнула и раскинула руки:

– Знаю, что ты не заплатишь ни за туфли, ни за платье. А как насчет аборта, черт тебя подери?! Может, дашь денег хоть на бутылку джина?

– Хватит! – завопила мисс Грогни и направила на меня негнущийся палец. – Ты… замолчи немедленно!

Я стояла в почти полной, добровольно возложенной на себя темноте и слушала, как, сблизив головы, перешептываются члены комиссии. До меня долетали только отдельные слова: «интересно» и «хорошая мысль», но я так и не услышала долгожданных «Мария» или «Иосиф».

В тот вечер мать поставила на стол свою любимую керамическую кастрюлю и открыла крышку. Кухня наполнилась паром и ароматами лука, вина и мяса. Свет был выключен, во всех гладких поверхностях отражалось пламя свечей.

– Жаль, что мы не обедаем так каждый вечер, – вздохнул брат.

Он лишь недавно стал говорить «обед» вместо «ужин». Уже скоро он начнет употреблять словосочетание «высокая кухня».

– А потом можно устроить сеанс, – предложила увлекавшаяся тогда спиритизмом Нэнси, и мать, как бывало часто, строго взглянула на нее, словно говоря: «Не очень удачная мысль, Нэнси. Будь у тебя дети, сама бы сообразила».

– Что-то ты притихла, Элли, – повернулась мать ко мне. – У тебя все хорошо?

Я молча кивнула, опасаясь, что, если заговорю, слезы воспользуются этим и вырвутся наружу. Вместо этого я встала, пробормотала что-то о том, что «забыла его покормить», и бросилась к задней двери. Брат сунул мне в руку фонарь, и, захватив две морковки, я вышла в холодную ночь.