«В Городце время останавливается, и все хорошо», – сказала нам с Антоном Треушниковым продавщица в цветочном магазине, куда этим летом мы зашли перед поездкой на кладбище, чтобы поклониться могиле его отца. Наверное, она права, и места те действительно живут сейчас в каком-то зачарованном измерении, но в конце пятидесятых время там выполняло свою работу от и до. Честно отщелкивало минуты, часы, дни, недели. В 1957 году Михаил Треушников окончил педагогическое училище.

Однако свободной ставки учителя в городе не нашлось. Педагогов выпускали с избытком. И тогда Николай Иванович Маслов, руководивший в то время районным отделом народного образования, предложил новоиспеченному педагогу поработать старшим пионервожатым в школе № 7 на Четвертом поселке (сейчас это школа № 12). Место оставалось вакантным по той простой причине, что выпускники не стремились его занимать. Товарищ Дементьева, директор школы, слыла человеком сложным. Сработаться с ней молодежь не могла. Во всяком случае, так говорили в городе.

С сестрой Еленой. Городец. 1958 г.

И вот тут проявилась одна важная особенность в характере Треушникова, которая впоследствии будет во многом определять его жизненный путь. Она заключается в неочевидности выбора. Точнее, в его неочевидности для остальных. Ведь мнение социума по тому или иному вопросу, о том или ином человеке – это тоже своего рода дополненная реальность. В нашу с вами жизнь посредством СМИ, соцсетей или просто болтовни соседей во дворе интегрируется дополнительный информационный объект, и дальше наступает уже наша персональная ответственность в области взаимодействия с этим объектом. Можно принять его в свою вселенную и действовать с учетом того, что он будто бы существует, отчего многие ваши поступки и движения неизбежно станут похожи на поступки и движения большинства, уверенного в его существовании. А можно исключить его из своего мира и попробовать остаться уникальным. Таким, как задумала вас природа.

Ну, и узнать заодно цену молве.

«Дементьева – так Дементьева», – сказал тогда юный Треушников и вскоре выяснил, что на самом деле она была хорошим директором. Просто очень требовательным.

Так или иначе, они сработались. Молодому специалисту выделили кабинет, и он приступил к своим обязанностям. Впрочем, по обязанности он должен был делать гораздо меньше, чем в итоге взвалил на себя. Насколько я помню своих пионервожатых в средней школе семидесятых годов, они особо не напрягались. Общая линейка, стенгазета, пионерский сбор – вот, пожалуй, и вся их работа. У Треушникова дело пошло по иному сценарию. Он начал с того, что придумал занятие для пацанов на переменках. Вместо перекуров и баловства в соседнем овраге они теперь выпиливали лобзиком. Помня свое собственное увлечение в детстве этим инструментом, с уверенностью могу сказать – это был королевский ход. Работа в сочетании с творчеством плюс быстрый и предметный результат твоего труда, которым к тому же можно похвастаться перед мамой, завораживали меня настолько, что я одно время летел из школы домой как на крыльях. А здесь даже не надо ждать конца уроков – пили не хочу.

Впрочем, диссиденты все-таки обнаружились. Оппозицию возглавил старшеклассник Колька Захаров, не желавший, видимо, терять своего дворового авторитета и немедленно поставивший затею с лобзиком под сомнение. Тогда был сделан следующий ход. Начинающий пионервожатый неожиданно воспользовался инструментарием оппонента. Вечерами городецкая шпана собиралась на высоком берегу водохранилища, где жгла костры и предавалась прочим нехитрым занятиям, отражавшим романтические представления той поры. Вот туда, в мир трудных подростков, где любая фальшь вычисляется мгновенно и где статус школьного педагога скорее осложняет контакт, нежели придает веса, пришел старший пионервожатый Треушников. Не знаю, как реагировал на этот вызов Колька Захаров (полагаю, проблемы возникли), но вскоре, как выразился много лет спустя Михаил Константинович, «озорники стали хорошенькими».