– Выходи за меня, Оз, – сказал он ей на ухо, кружа ее под музыку. – Пока не закончилось увольнение.

– Не мели вздор, Чарли! – Она блеснула улыбкой и сделала пируэт. – Ты ведь предлагаешь мне руку и сердце, только если выпьешь. – Конечно, Озла жалела, что в этот вечер танцует не с Филиппом, но тот еще не вернулся на сушу. Чарли – молодой офицер, который направлялся в самое пекло войны в Атлантике, – был ее старым приятелем еще с тех пор, когда она только начала выезжать в свет. – Больше никаких предложений, я серьезно!

– Твое канадское сердце совсем сковало льдом…

Оркестр заиграл «Ах, Джонни, ах, Джонни, ах!»[38], и Озла стала подпевать, запрокинув голову. Зима закончилась. В Британию начинало возвращаться тепло. Хотя правительство и продолжало опасаться немецкого вторжения, Озла не слыхала в БП о начале наступательной операции. Пусть газетные заголовки оставались мрачными и пусть Озле до зевоты наскучило раскладывать и подшивать бумаги в Четвертом корпусе, – ну хорошо, если честно, не просто наскучило, а еще и было обидно после кем-то брошенного «мисс Синьярд и ее стайка безмозглых дебютанток в жемчугах», – но вообще этой ранней весной 1941 года было куда больше причин петь, чем осенью 1940-го. Темнокожий, худощавый, в белом пиджаке, «Змеистый» продолжал выводить ноты, пританцовывая с той плавной грацией, которой был обязан своим прозвищем.

– Он это исполняет куда лучше сестер Эндрюс[39], – почти прокричала Озла, отплясывая в своем зеленом атласе. Она не услышала, как две бомбы попали в здание, под которым находился клуб, и провалились вниз по вентиляционной шахте, – лишь увидела голубую вспышку перед самой эстрадой для оркестра за мгновение до того, как все исчезло, как голова «Змеистого» Джонсона слетела с плеч.

А сейчас она раскачивается взад-вперед, сидя на полу, и ее вечернее платье залито кровью.

Стало немного светлее. Выжившие приходили в себя и зажигали карманные фонарики. Вот мужчина в форме летчика пытается встать – ему по колено оторвало ногу… Вот паренек, который, наверное, совсем недавно начал бриться, силится поднять свою стонущую партнершу по танцу… Вот женщина в расшитом пайетками платье ползает по обломкам… «Чарли», – вспомнила Озла. Он лежал навзничь на танцполе. Взрывной волной ему вышибло легкие прямо на китель. Почему бомбы убили его, а ее только отбросили? Совершенно необъяснимо. Встать не получалось, ноги отказывались повиноваться. Кто-то шумно спустился по лестнице. Послышались крики, топот, заплясали лучи фонариков.

– Будьте добры… – попыталась она обратиться к мужчине, который, проскочив мимо нее, перебегал от трупа к трупу. – Не могли бы вы помочь…

Но мужчина пришел не помогать – сорвав браслеты с окровавленной руки какой-то женщины, он стал рыться в карманах изуродованного торса около сцены в поисках бумажника.

Озла не сразу поняла, что происходит. Это был мародер… он грабил трупы… этот человек вошел в помещение, набитое мертвыми и ранеными, чтобы украсть их драгоценности…

– Ты… – Озла с трудом встала на ноги, выплевывая возмущение, как осколки стекла. – Ты… перестань…

– Дай сюда! – Молодой светловолосый мужчина потянулся к ней, и боль пронзила Озлу насквозь: он вырвал из ее уха серьгу. – И это давай, – добавил он, хватая красивый флотский значок Филиппа.

– Не трогай! – закричала Озла. Руки и ноги ее не слушались. Бретелька платья затрещала и порвалась.

И вдруг чей-то голос прорычал:

– Отстань от нее!

В следующий миг бутылка шампанского описала короткую дугу в мелькавшей огоньками темноте, послышался звук, будто фарфоровая тарелка разбилась о каменный пол, и напавший на Озлу мужчина свалился без сознания. Она почувствовала, как ее осторожно трогают за предплечье: