«Он страдает… Страдает куда сильнее, чем когда-либо страдала я».

– Ты понимаешь, – сказал Ахкеймион. – Ты понимаешь, почему он мучает меня, ведь правда?

Ее кожа вспомнила прикосновение пальцев Сарцелла ко внутренней стороне бедра. Эсменет содрогнулась, и ей показалось, будто она слышит, как Серве постанывает и вскрикивает в темноте…

«Я просил тебя рассказать, – сказал тогда Келлхус, – каково это».

Она больше не хотела бежать.

– Завету не следует знать о нем, Акка… Мы должны нести эту ношу сами.

Ахкеймион поджал дрожащие губы. Сглотнул.

– Мы?

Эсменет снова перевела взгляд на звезды. Еще один язык, которого она не знает.

– Мы.

«Почему я должен завоевывать, спросите вы. Война приносит ясность. Жизнь или Смерть. Свобода или Рабство. Война изгоняет осадок из воды жизни».

Триамис I, «Дневники и диалоги»

4111 год Бивня, начало лета, неподалеку от равнины Менгедда

Найюр понял, что не все гладко, еще до того, как увидел вытоптанные пастбища и мертвые очаги: слишком мало дыма на горизонте, слишком много стервятников в небе. Когда он сказал об этом Пройасу, принц побледнел, словно Найюр был заодно с грызущим его беспокойством. Когда они выехали на гребень последней гряды холмов и увидели, что под стенами Асгилиоха остались лишь конрийцы и нансурцы, Пройас впал в такую ярость, что казалось, будто его вот-вот хватит удар. Он нахлестывал коня, мчась вниз по склону, и пронзительно выкрикивал проклятия.

Найюр, Ксинем и прочие конрийские кастовые дворяне из их отряда гнались за ним всю дорогу до штаб-квартиры Конфаса, где экзальт-генерал со свойственной ему бойкостью объяснил, что вчера утром Коифус Саубон решил выступить в отсутствие Пройаса. Шрайские рыцари, конечно же, не могли допустить, чтобы кто-то ступил на земли язычников прежде них, а что касается Готьелка, Скайельта и их варваров – разве стоит ожидать, что они отличат дурака от мудреца, если волосы закрывают им глаза?

– И вы что, не спорили с ними? – воскликнул Пройас. – Не привели свои доводы?

– Саубона не интересовали доводы, – отозвался Конфас с таким видом, будто мысленно полировал ногти. – Он прислушивался к более громкому голосу – судя по всему.

– Голосу Бога? – спросил Пройас.

Конфас рассмеялся.

– Я бы сказал – к голосу жадности, но да, я полагаю, ответ «Бог» тоже подойдет. Он сказал, что у вашего друга, князя Атритау, было видение…

Он взглянул на Найюра.

– У кого – у Келлхуса?! – крикнул Пройас. – Келлхус сказал ему выступать?!

– Так он заявил, – отозвался Конфас.

«Настолько уж безумен этот мир», – звучало в его голосе, хотя в глазах читалось совсем иное.

Всех охватило полное замешательство. За прошедшие недели имя дунианина приобрело большой вес среди айнрити, словно Келлхус был камнем, который они держали в руке. Найюр видел это по их лицам: взгляды попрошаек, у которых в подол зашито золото, или пьянчуг с чрезмерно застенчивыми дочерьми… Интересно, а что произойдет, когда камень сделается слишком тяжелым?

Позднее, когда Пройас добрался до лагеря Ксинема и отыскал дунианина, Найюра преследовала одна и та же мысль. «Он совершил ошибку!»

– Что ты наделал?! – спросил Пройас у чудовища.

Голос его дрожал от гнева.

Все – Серве, Динхаз, даже болтливый колдун и его сварливая шлюха, – все сидели вокруг костра, ошеломленные. Никто и никогда не разговаривал с Келлхусом в подобном тоне. Никто.

Найюр едва не расхохотался.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал? – спросил дунианин.

– Что произошло?! – крикнул Пройас.

– Саубон пришел к нам, – быстро проговорил Ахкеймион, – пока ты был в Тус…