– Угроза? – возмутился Ийок. – Эли, что это значит? Что произошло?

Элеазар рассматривал вопящего мисунсая с видом человека, которого отвлекают от работы.

«Что мне делать?»

– Тот адепт Завета, – отрывисто спросил Элеазар, поворачиваясь к Ийоку. – Где он сейчас?

– Движется вместе с Пройасом. Во всяком случае, так я полагаю… Эли! Скажи…

– Друза Ахкеймиона необходимо доставить ко мне, – продолжал Элеазар. – Доставить ко мне или убить.

Лицо Ийока потемнело.

– Такие вещи требуют времени… планирования… Он же адепт Завета, Эли! Не говоря уже о том, что могут последовать ответные действия… Мы что, воюем с кишаурим и с Заветом одновременно? Ну нет, ничего подобного не будет, пока я не пойму, что происходит! Это мое право!

Элеазар поднял глаза на Ийока, и во взгляде его было такое же беспокойство. Его, наверное, впервые не пробрал озноб при виде полупрозрачного черепа друга. Напротив, это зрелище успокоило его. «Ийок! Это ты, ведь правда?»

– Это покажется неразумным… – начал Элеазар.

– Скорее откровенным бредом.

– Поверь, старый друг. Это не так. Необходимость делает разумным все.

– Да что за увертки?! – вскричал Ийок.

– Терпение… – отозвался Элеазар.

К нему постепенно возвращалось достоинство, приличествующее великому магистру.

– Для начала смирись с моим безумием, Ийок… А потом послушай, почему на самом деле я не сошел с ума. Но сперва позволь ощупать твое лицо.

– Зачем? – изумился Ийок.

Скалетей взвыл.

– Мне нужно знать, что под ним есть кости… Такие, как полагается.

Впервые с тех пор, как они ушли из Момемна, Ахкеймион остался у вечернего костра один. Пройас устраивал пиршество для Великих Имен, и туда были приглашены все, кроме колдуна и рабов. Потому Ахкеймион праздновал сам с собой. Он пил с солнцем, прилегшим на склоны гор, с Асгилиохом и его разрушенными башнями, с лагерем Священного воинства, чьи бесчисленные костры мерцали в сумерках. Он пил до тех пор, пока голова не поникла, а мысли не превратились в мешанину доводов, возражений и сожалений.

Рассказывать Келлхусу о стоящей перед ним дилемме было безрассудством – теперь он это понимал.

Со времен той исповеди минуло две недели. За это время конрийское войско распрощалось с брусчаткой Согианского тракта и свернуло на рыжие, поросшие кустарником склоны нагорья Инунара. Ахкеймион шагал рядом с Келлхусом, как и прежде, отвечая на его вопросы, размышляя над его замечаниями – и поражаясь, постоянно поражаясь интеллекту молодого человека. На первый взгляд все казалось точно таким же, не считая исчезнувшей дороги, по обочине которой они шли раньше. Но в действительности изменилось все.

Ахкеймион думал, что разговор с Келлхусом облегчит его ношу, что честность избавит его от стыда. Глупец! Как он мог вообразить, будто его мучает тайность дилеммы, а не сама ее суть? Тайность была скорее целебна. Теперь же всякий раз, когда они с Келлхусом обменивались взглядами, Ахкеймион видел в его глазах отражение своей боли – и иногда ему начинало казаться, будто он задыхается. Он не только не уменьшил свою ношу – он удвоил ее.

– А что, – внезапно спросил Келлхус, – сделает Завет, если ты им расскажешь?

– Заберет тебя в Атьерс. Посадит в темницу. Станет задавать вопросы… Теперь, когда известно, что Консульт пошел вразнос, они пойдут на все, чтобы восстановить хотя бы видимость контроля. Они никогда не позволят тебе ускользнуть.

– Тогда ты не должен ничего им говорить, Акка!

Его слова полны были гнева и тревоги; его безрассудство напомнило Ахкеймиону об Инрау.

– А Второй Апокалипсис? Как быть с ним?